Анчутка (СИ) - Малых Алексей

Это казалось бы лёгкое прикосновение успокоило буйство в его душе, а нежный заботливый шёпот, утишил в его мечущемся сознании вихри негодования и страхований, похожих на сизые тучи, что сейчас заволокли собой закатное небо. Хмарило, тем самым ещё больше нагоняя тоску на Мирослава. Он спешил назад в палатку наместника, но не только к чахнущему отцу, но и к ней, своей любимой, к той, с которой готов прожить весь свой век простым землепашцем или охотником, да хоть кем, но только бы быть рядом с ней. Лишь с ней он чувствовал себя спокойно. Он желал ощущать это чувство всегда.

Но было ещё кое-что, не дающее покоя Мирославу, с чем не могла справиться Сорока. Свернув к невзрачному шалашику возле табуна, крадучись заглянул внутрь.

— Подсобить? — уже не прячась, спросил Мирослав перепуганного отрока.

Тот мигом спохватился, опрокинув плошку с кашеобразной мазью. Торопливо отворачиваясь и пряча спину всю в багровых пятнах и ссадинах от пытливого взора Мирослава, и одновременно кривясь от боли, натянул рубаху. Он даже не пытался обелиться, а стоял опустив голову и трепетал.

— Сорока сказала, ты просил мази. А я-то думаю, для кого? — Мирослав дёрнул того на себя, сорвав рубаху, оглядел его раны, кое-где с гнойными нарывами. Всё говорило о плохом уходе и верно о страшных истязаниях, но уже давних — несколько дней прошло точно. — Паскуда, — шикнул толкнув конюшего от себя, что тот еле устоял на ногах. — Я мог подумать на кого угодно, но тебя никогда бы не заподозрил… — голос Мирослава был тих, низок и неимоверно напряжён. — Как ты мог?

— Я стерпел бы любое истязание, — вовсе не оправдывался Федька. — Даже если бы они жгли мне брюхо (живот) раскалённым железом, терпел бы, если бы ломали мослы (кости), но они… узнали, где живёт моя мать-вдовица с моими младшими сестрицами… Я не хотел, чтоб они страдали… — говорил со смирением готовый принять любое наказание.

— Я думал, что ты мой друг, я делился с тобой тем, что не сказывал даже Извору.

— Я… — обвалился на земь, преклонив колени, не имея никакого оправдания. — Я ничего и не открыл из того, когда меня Военег допрашивал! Я не сказал им, что Сорока дочь Позвизда!

— Замолкни, — прошипел Мирослав, подлетев к тому и зажав его рот своей ладонью. Его глаза, что булатные мечи, были готовы искромсать того на куски. — Ты знал, что моего отца должны были уморить зельем и смеялся мне в лицо?!

— Мне об этом ничего не ведомо было, — торопливо оправдывался, испуганно бегая зрачками и даже забыв о своей боли. — Верно они и мне не все свои умыслы сказывали. Ей-богу, я не знал, — искренне божился.

Мирослав крепился, чтоб не придушить того на месте, хотя желание сцепить свои пальцы на его шее ещё крепче было нестерпимо жгучим.

— Военег теперь против Сороки что-то умышляет, — сипел конюший, сквозь сдавленное горло. — Я ничего не сказал, но он верно что-то подозревает. Он верно и от неё избавиться под шумок хочет…

Полянин наконец смог разжать свои пальцы оставив Федора, десятского Святослава Ярославовича, недоумевать в одиночестве.

— Я ничего не знал о мышьем зелье, — его окрик догнал Мирослава, когда тот устремился прочь. — Я ничего не знал о их истинных намерениях, — уже шептал, погрязнув в сожалениях.

31. Последнее яблоко

Промчавшись мимо запалённых костров, поколебав воздушной волной их жадные языки с ненасытностью лижущие подкидываемые им дрова, Мирослав направился к Военегу. А тот верно уже его давно поджидал — полы его знатной палатки отодвинуты, охрана Мирослава взглядом хмурым встречает.

— Любезнейший братыч, — воевода растянул свои усы в широкой улыбке и не менее широко расставил руки, желая встретить того сердечным целованием. Мир не открываясь до поры ответил тем же. — Слышал, твоему отцу уже стало лучше. Рад очень! Мне бы не хотелось венчание переносить…

Мирослав вспыхнул, да тут же и потух, когда сердечное объятье в крепкий хват переменилось — руки Военега стиснулись крепко, что колодками сковало, вздохнуть тяжко.

— Даже не думай бежать, будущий зятёк, — проговорил шипящим голосом. — Изловлю ведь, — зареготал и резко объятия ослабил, словно это было доброе увещевание.

После такого приветствия Мирослав всё, что хотел сказать до этого, отбросил — не время с дядькой отношения выяснять — раз дело до угроз дошло, Сороку схоронить надобно подальше, а потом отношения выяснять — ведь однозначно, не утаилось от Военега и то, что Мирослав знал о крамоле и бунте. А раз их с отцом не тронул, значит от венчания с Любавой, разобидевшись на брата за подлость сию, он не отказался. Зачем только? После последних событий Олегу Любомировичу опалы княжеской не избежать — не умерши от зелья, на плахе голову сложит. А Всеволод точно своего любимца наместником в Курске назначит.

— Тебе теперь покровительство нужно, а я в этом подсоблю, — Военег читая в глазах племянника недоумение, ответ дал не задумываясь. — Ты ведь мне как сын родной, а я твой стрыя (брат отца). Обиду свою я стерплю, но не дам тебе погибнуть. Любава уже тебе и рубаху венчальную вышила нитями золотыми, и пояс самоцветами украсила, — голос елейный, а взор каменный — сотрёт как жерновами.

Мирослав дав утвердительный ответ в дальнейшем послушание дядьке своему, и то лишь для усыпления его бдительности, отпросился к отцу, а сам возле костра присел, искры в небо с тоской провожая. Думы тяжкие пытался все одним разом передумать, что складка меж бровями глубоко запала. В чернильном небе ответы искал, а находил лишь сизые клубы дыма поднимающиеся ввысь и теряющиеся в её беспредельности. Прислушался. Тихо. Со стороны отцовской палатки стонов не слышно, нет суеты — спит наместник, всё ладно. Только временами был слышен шелест ночниц над головой, да густые тени витязей бродили по округе. Тенями грозными стояла охрана подле входа в палатку.

И он чёрной тенью вошёл в походные покои наместника. Остановился возле девицы — её сморило от дневных забот, и она прикорнула на меховых подстилках. Губки пухлые почивают мирно, под веками зернь перекатывается — сны смотрит. Интересно, что же ей там видится? Сжалась вся, озябла верно — от земли стылой холодом веет — ноги к себе жмёт. Хотел было тот шкурой их прикрыть, да заслышав шаги снаружи, поджидая гостя незваного, за полог юркнул, хоронясь до времени.

Вот другой вошёл в палатку — уже тенью робкой постоял возле входа. Побродил туда-сюда. Над Олегом склонился, дыхание выслушивая. Дыхание ровное, хоть и тугое. Возле турабарки повозился — палатку светом озарило — разгорелся огонь в светильной плошке, до этого увядающий, а теперь, сдобренный елеем, воспылал, даря окрас всему вокруг, осветив и своего кормильца, Мирослава.

И хотя глаза его были преисполненны грусти, но изломы сжатых губ были смягчены лёгкой улыбкой, когда получше разглядел Сороку, калачиком свернувшуюся возле ложа — она так потешно закопалась ногами под шкуры. Подхватываемая с земли, озябшая девица поёжилась в руках Мирослава — сквозь сон она узнала его объятия — прильнула к нему, отдавшись полностью в его владение, доверившись ему без остатка. А тот ступал неспешно, продливая сие действие, наслаждаясь и запечатлевая все их мгновения проведённые вместе — скоро их расставание грядёт — ей жить дальше вольной птицей, ему здесь безвременно сгинуть.

Положив на походное ложе в своей пустующей палатке хрупкую девицу, Мирослав ещё лишь один миг хотел побыть с ней рядом, чтоб, до конца утишив свои треволнения в сени их любви, утвердиться в своём решении сорвать с Военега его коварную личину, в одиночку воспротивиться тому.

— Не спишь? — еле слышно спросил, когда прилёг рядом с ней, устремившись в глаза светло-голубые, совсем не примечательные, впрочем как и у всех северских, но такие родные.

Любовались друг другом в глухой тиши, сокрытые от всех в нише под пологом. Было слышно биение их сердец, торжествующих в своём единении.

— Я тебя не держу боле — уходи, — скованным голосом прошептал, перебирая своими натруженными её тонкие пальцы.