Анчутка (СИ) - Малых Алексей

— Половцы ведь там, — шепнула сама себе.

Оглянулась, прислушалась. Не слышно тех — заплутала видно. Конь фыркает неподалёку — он-то за ней следом припустил. Даже разобиделся, что без него побегать решила. Ещё не видя Лютого, Сорока к нему бросилась. Лишь немного в обнимку с тем постояла. Тот целуется — мордой в бок пинает. Говорить тому не нужно, что делать — Лютик свою хозяйку по движению тела слышит — пустился вскачь.

Куда только? Всё дубы вокруг, да густой подлесок. Идут неспешно. Сорока всё лес слушает. Пустила осторожничая в сторону, где треск раздался. Да поторопилась туда опрометью, расслышав в зарослях крушины, всю сплошь усыпанной чёрной зернью, брань знакомую.

То Извор коня своего из полона древесного спасал — Буян его то ли от упрямства, то ли от устали в кусты забился, идти отказывается. Сорока с заряжающего слетела, витязю подсабливая.

Извор девице в ответ рад непомерно. Остолбенем замер, на ту сверху вниз смотрит. А та трещит без умолку, словно птаха, её соименница. Говорит-то понятно, а Извору не слышно вовсе. Спохватился, на рубахе разодранной кровь увидев. За руки ту хватает.

— Тронул тебя кто? — крайне взволнованно выспрашивает, в глаза той вглядывается.

Сорока свои слова все разом проглотила. Не понимает о чём тот.

— Это не моя кровь, — замялась, не зная, как того степняка звать теперь. Встрепенулась. А что сменилось-то? Он как был для неё Храбром, так и остался. — Это Храбра кровь. Сам ведь его ранил.

Извор от той отпрянул. Не знает как и оправдаться, упрёк разглядев. А та дальше затренькала — всё сразу сказать хочет, того зовёт куда-то, руками машет.

— Мира спасать надо. Там половцы…а он там… Слышишь? Они порубят его, я знаю их. А он живым тем в руки не дастся… — и дальше галдит.

Извор фибулу с плеча крутого отстегнул, корзно гулко встряхнул, на плечи Сороки накинул — тепло той стало. Извор ближе подступил, кутая её в свою накидку. Возле шеи поправил. Руками хотел за плечи ту взять, к себе норовя притянуть, желая всю разом собой обогреть — продрогла, колотуном вся ходит. Глаз булатных с той на сводит. Сказать ей что хочет, а язык онемел. Руки свои от той убрал, не коснувшись даже.

— Скройся, — лишь тихо шепнул.

Та в крушинник понятливо заступила, за дубы вековые спряталась. Голоса военеговых ближников возросли под зелёным куполом — загудели мужи. Долго не говорили, быстро скрылись, ещё немного погремели своей сбруей, что сегодня вместо птичьего щебета лес звоном наполняет.

Сорока тихомолком стоит, всё услышанное перебирает, в своём разуме складывает. Отступила от Извора.

— Ненавижу тебя, — назад пятится, а тот на два её одним своим широким нагоняет. — Ты предал его, — того в грудь толкнула, а ему что погладила.

Силушки своей не рассчитала, от того, оттолкнувшись, головой о ствол могучий приложилась да и сомлела.

В себя лишь пришла, когда Извор затащил её в какую-то куриную (обкуренная дымом) избушку — видно промышлявшие и ранее охотники здесь ночёвки свои устраивали. Избушка махонькая, без окон, только дверь низкая, потолок бревенчатый весь сажей покрыт — видно что топят по чёрному, под потолком лишь задвижка единая, а посерёд очаг простой.

Извор наружу выскочил. А Сорока шишку на затылке тронула — огромная. Бежать думала, приподнялась на локте, да назад на трухлявую солому плюхнулась — Извор с хворостом назад воротился. Сорока лежит, виду не подаёт, что очнулась. Глаза смежила, сквозь щёлочки за тем подглядывает. Ждёт, что похитник (вор) дальше делать будет.

Склонился над той низко. Дыхание слушает, а оно невидимой паутиной боярина опутало, что в нутре его истомно занежилось. Не сдержался. Губы бархатные хотел своими тронуть. Да застыл — на шее возле зоба (кадык) остриё тёплое ощутил. Сглотнул, задев хрящом немного клинок малый. От Сороки отодвинулся, а она клинок к горлу ближе, сама за ним неотрывно следует. Матушкин клинок от того тёплый, что девица возле тела его всегда держала — Мирослав для них ножны сам сладил на шнурке сыромятном закрепил, чтоб на плече, через голову перекинув, носить с боку — покоился там до поры до времени. Она матушкин поминок незаметно от Извора выудила, пока тот очаг растопить пытался — кресалом искры выбить-то выбил, а хворост сырой — лишь закумарил всё.

Отступает Сорока от Извора, сама боком к выходу вертает, думает, что убежать сможет. Замахнулась на боярина, отгоняя от себя, а сама дёру. Да только не справиться ей с исполином этим. Завалил он девицу в два счёта. Под себя подмял. Ощутил трепет её под собой. Жаром всего окатило. Что стоит ему своё взять, что его остановит? Ведь по зарученью с Позвиздом, она невеста его. Руками по стану тонкому забегал, складками рубаху комкая.

Отрезвел малость, лишь когда клинок острый меж колец его кольчуги вошёл. Дышат оба. Воздушными волнами друг друга окатывают. Сорока в навершие пальцем большим поднажала, ещё глубже в грудь мужскую ножичек вонзая. Извор, глаз от невесты своей не убирая, своей грубой рукой её нежную перехватил. Сжал, что все её суставы ладонью почувствовал. А та лицом переменилась — больно ей. Не говорит ничего, терпит. Извор грудью поднажал, с диким рёвом в себя сам ножичек засадил, да не глубоко всё же — не пробить так легко кольчугу с поддоспешником.

— Ты моя ведь была. Слышишь? Моя! — окатил её своим негодованием.

Отпрянул от неё, как протрезвел малость от сего наваждения. Нож из своей груди вытащил, лишь когда к двери низкой подошёл.

— Ненавидишь меня? — спросил ножичек у себя в наруче пряча.

Та молчала. Забилась в дальний угол. Рубаху на ноги голые натянула. Колени дрожащими руками обняла, лицо в них спрятала.

— Это слишком много для тебя, — презрительно бросила. — Ты жалок.

Полянин к той опять подскочил. Перед ней с гряканьем присел.

— Жалкий?! — оглушил её криком своим. Открытой ладонью по нетёсаным брёвнам с силой ударил, что Сорока от неожиданности слегка вздрогнула.

Опять взорами мерятся. И действительно — нет у Сороки к нему ненависти, что заслуживают лишь супостаты противные. Нарывает лишь одно мерзкое чувство брезгливости к этому жалкому мужу.

— Посмотрю, как ты после венчания заговоришь, невеста моя, Любава Позвиздовна, — сдержанно проговорил, смакуя каждое слово.

— А была ли я твоей когда-нибудь?! — воскликнула на прощание, видя, как дверь закрывается, слыша, как снаружи Извор ту подпирает. — Не прощу! Слышишь? Не прощу тебя за подлость, — в дверь запертую бьётся.

— А я уж, уверена буть, расстараюсь! Всё сделаю, чтоб получить твоё прощение!

35. "Я тебя никогда не предам."

В тёмной подклети было сыро и холодно. Мирослав изрядно продрог. Не смотря на это он даже не пытался размять закостеневающее тело, да и особо не было возможности двигаться из-за пут, которыми были туго перевязаны руки и ноги, но скорее всего его бездействие было обусловлено нежеланием дальше жить.

Трезвление после забытия, в которое он провалился из-за длительного буйства, как и принятие случившегося, приходило болезненно. И даже не от того, что всё тело саднило от рубцов и ушибов — внутри всё нестерпимо ныло от отчаяния.

Чей-то тенью снаружи коротко прервался поток тонких лучей яркого солнца, проникающих внутрь через единое малое оконце под низким потолком, и опять заструился вонзаясь тупым краем в глиняный пол возле головы Мирослава. Лёжа на гнилой соломе, что служила ему подстилкой, он отчуждённо любовался росчерками яриловыми сквозь своё беспросветное уныние. Ничто не могло его вывести из такого состояния. Даже скрип двери сообщивший о раннем посетителе не понудил ни единую черту лица дрогнуть или повестись как-либо. Мирослав не смотрел на того. Он и так его узнал ещё по шагам издали, которые теперь медленно ступали по деревянным порожкам в подклеть. Эти шаги были до недавнего времени родными, а теперь стали ненавистными.

Извор присел рядом с Мирославом на корточках, даже не опасаясь того — и что может сотворить человек, который нуждался в посторонней помощи, чтоб сесть в виду своего связанного положения. Это понимал и Мирослав от того и не буянил, сберегая силы — быть может появится ещё возможность отомстить, коли его не прикончили сразу, или это его отчаянием так сковало вкупе с тугими тенётами? Извор помог брату приподняться, усадил того спиной к стене.