Слегка за тридцать: Бывшие. Право на счастье - Устинова София

Шанель спрыгнула с моих рук и начала испуганно лаять на сверкающие осколки. А я не могла сдвинуться с места. Я смотрела на своё отражение в тёмном панорамном окне. Там стояла тридцатисемилетняя женщина с идеально гладким, но мёртвым лицом, в платье за несколько тысяч евро, которое через пару часов превратится в ветошь.

«Ты была хорошей инвестицией».

«Любой актив со временем амортизируется».

«Мне нужен наследник».

Его слова бились в моей голове, как обезумевшие птицы в тесной клетке. Я медленно, как во сне, побрела по дому. Вот спальня. Наша спальня. Огромная кровать, на которой я провела десять лет, каждую ночь стараясь быть идеальной. На туалетном столике в безупречном порядке расставлены мои баночки и флаконы – моя личная артиллерия в войне со старением. Я посмотрела на себя в огромное венецианское зеркало.

Кто это? Кто эта испуганная женщина с огромными, полными ужаса глазами? Это не Алиса Ланская, икона стиля, королева светских хроник. Это… списанный товар. Просроченный продукт.

Я подошла ближе к зеркалу, вглядываясь в своё отражение. Кожа натянута. Губы чуть припухли после уколов. Ни одной морщинки. Идеальная, дорогая маска. Но под ней… под ней была зияющая пустота. И дикая, всепоглощающая боль. Я коснулась своего лица, своих щёк, которые всё ещё горели. За эту гладкость я платила состоянием. За эту красоту я заплатила своей жизнью. А теперь мне выставили окончательный счёт, в котором было написано: «Не годна».

Слёзы хлынули из глаз. Бесшумные, горячие, злые. Они текли по моим «новым» скулам, смешиваясь с остатками дорогого крема. Шанель подбежала и начала скулить, тычась мне в ноги своим мокрым носом. Я опустилась на колени прямо на толстый шёлковый ковёр, обняла её и зарыдала. Некрасиво, беззвучно, сотрясаясь всем телом. Я плакала не о Гене. Я оплакивала себя. Ту глупую девочку из провинции, которая когда-то мечтала не о статусе, а о любви. Ту женщину, которая поверила, что красота – это самая надёжная валюта, способная купить счастье.

Сколько я так сидела, не помню. Может быть, час. Может, два. Слёзы высохли, оставив на коже противное чувство стянутости. Внутри образовалась холодная, звенящая пустота. Боль ушла, уступив место чему-то другому. Чему-то тёмному, острому и опасному, как осколок разбитого бокала. Ярость. Холодная, расчётливая, всепоглощающая ярость.

Я встала. Подошла к гардеробной – комнате размером с мою первую съёмную квартиру в Москве. Здесь висели бесконечные ряды платьев, костюмов, стояли стеллажи с туфлями и сумками. Моя коллекция. Мои трофеи. Моя броня.

Гена сказал, чтобы я взяла самое необходимое. Что ж…

Я достала самый большой чемодан от «Goyard». Открыла его на кровати. И начала методично, спокойно, с ледяным огнём в сердце, складывать в него не платья от кутюр и не кашемировые свитера. Нет.

Я подошла к огромной картине современного художника, висевшей в кабинете Гены. Безвкусная, но баснословно дорогая мазня. Я знала то, чего не знал никто из прислуги. За ней был сейф. Не тот, что для вида стоял в углу, а настоящий. Его «чёрный» сейф. Код я подсмотрела много лет назад, совершенно случайно. День рождения его первой собаки, давно умершей овчарки. Сентиментальность тиранов – их самое уязвимое место.

Пальцы не дрожали. Щелчок. Дверца поддалась. Внутри, в идеальном порядке, лежали не только документы. Оттуда пахнуло властью и грязными деньгами. Я достала туго набитую спортивную сумку. Открыла. Пачки евро. Свежие, хрустящие. «Неучтёнка» с последней медийной сделки, о которой шептался весь город. Я не стала считать. Просто бросила сумку в чемодан. Рядом с ней положила папку с документами на его оффшорную компанию на Кайманах, о которой он думал, что я не в курсе.

Мой взгляд упал на бархатный мешочек. Внутри – коллекционные часы «Patek Philippe», которые он собирался подарить какому-то министру на юбилей. Теперь их подарю я. Себе.

На его рабочем столе, рядом с компьютером, лежала флешка в платиновом корпусе. Та самая, которую он всегда носил с собой. Его «теневая» бухгалтерия, его страховка, его компромат на партнёров. Он оставил её впопыхах, уверенный в моей полной недееспособности и шоковом состоянии. Какая самонадеянность. Флешка отправилась в чемодан.

Я не брала деньги с его счетов. Я не брала украшения, которые он мне дарил. Я брала то, что было ему по-настоящему дорого. То, что было его силой. Его оружием. Я экспроприировала свою долю.

Когда чемодан был полон, я с трудом застегнула его. Окинула последним взглядом комнату, которая ещё утром была моей. Взгляд упал на прикроватную тумбочку Гены. Там лежал его второй телефон, для «особых» звонков. Я взяла его. Включила. Пароль был предсказуемо простым – дата рождения его новой фитнес-богини. Мужчины так примитивны в своей похоти.

Я открыла галерею. И тут же закрыла. Даже мне, с моими закалёнными светской жизнью нервами, стало дурно от тех фотографий и видео, что там хранились. Компромат на очень, очень влиятельных людей. Его страховка. Его власть. Мой джекпот.

Я быстро перекинула всё содержимое на облачный диск, доступ к которому был только у меня, а сам телефон бросила в чемодан. Всё. Пора уходить.

Я взяла Шанель на руки, выкатила тяжёлый чемодан в холл. Водитель Гены, угрюмый тип с бычьей шеей, уже ждал меня. Он молча взял чемодан, даже не удивившись его весу. Он – часть механизма. Функция. Ему всё равно.

Когда мы выезжали за ворота, я не обернулась. Я смотрела только вперёд, на дорогу, уходящую в серые ноябрьские сумерки. Телефон в кармане завибрировал. Сообщение от банка: на мой счёт поступила сумма с шестью нулями. Отступные. Плата за молчание. Гена всегда был пунктуален в финансовых вопросах.

Я горько усмехнулась. Он думал, что купил моё молчание. Глупец. Он только что купил себе войну.

Я достала свой телефон. Руки всё ещё мелко дрожали, но уже не от страха, а от предвкушения. Пролистала контакты. Вот Аня. Вот Марина. Пальцы замерли над их именами. Нет. Не сейчас. Я не могу позвонить им в таком состоянии. Не могу показаться им жалкой, раздавленной, выброшенной на помойку. Позже. Когда у меня будет план.

Мой палец нашёл другой контакт. Филипп. Мой старый друг, самый известный светский стилист и сплетник Москвы. Единственный человек в этом змеином клубке, которому я могла доверять. Он был циником, каких поискать, но он был преданным циником. И он был мне обязан.

Я нажала кнопку вызова.

– Алло, звёздочка моя, неужели соскучилась по гению стиля? Надеюсь, ты звонишь, чтобы записаться на примерку, а не чтобы спросить, как вывести пятна от красного вина с белого шёлка, – раздался в трубке его манерный, певучий голос.

Я сглотнула комок в горле, заставляя голос звучать ровно и даже немного весело.

– Фил, дорогой, мне нужна твоя помощь, – произнесла я, глядя, как огни рублёвских особняков остаются позади, превращаясь в размытые пятна света. – Мне нужно… исчезнуть на пару дней. И ещё мне нужен лучший в этом городе специалист по решению очень деликатных финансовых проблем. И нет, это не для того, чтобы составить модный образ.

В трубке на секунду повисла напряжённая тишина. Филипп был не только стилистом, он был умён и прекрасно читал между строк.

– Дорогая, – его голос стал серьёзным, в нём пропала вся игривость. – Судя по интонации, кто-то только что объявил Третью мировую войну. Мне приезжать с шампанским или с лопатой?

Я посмотрела на своё отражение в боковом зеркале. Там, в полумраке, на меня смотрели глаза женщины, у которой отняли всё. И которая теперь была готова на всё.

– Бери и то, и другое, Фил, – тихо, но твёрдо ответила я. – Похоже, нам предстоит сначала праздновать, а потом закапывать трупы. И я сейчас, чёрт возьми, не шучу.

ГЛАВА 4

МАРИНА

Тошнота стала моим новым будильником, безжалостным и точным, как швейцарские часы, которые Вадим дарил мне на десятую годовщину свадьбы. Каждое утро, ровно в семь, она выдёргивала меня из вязкого, тревожного сна и гнала в ванную, где мир сужался до холодного фаянсового овала и ледяного кафеля под босыми ногами. Третий день подряд я встречала рассвет на коленях, обнимая унитаз, словно единственного верного друга, оставшегося в моей новой, убогой реальности. Организм, привыкший к свежевыжатому апельсиновому соку и круассанам из частной пекарни, яростно бунтовал, отказываясь принимать эту жизнь, пропитанную запахом сырости и дешёвого растворимого кофе.