Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна

— Сова, погоди! — вскакиваю вслед за ней.

Начавшая отходить женщина недовольно оборачивается.

— Чего тебе еще, наглая?

— Сколько лет ты здесь?

В ее взгляде что-то меняется: удивление, подозрительность. И еще что-то. Страх?

— Двенадцать, — отвечает осторожно. — Все узнала? Тогда дуй к Филину, пока он не разозлился.

Игнорирую ее напутствие, мотаю головой.

— Значит, ты была здесь, когда появился Филин?

— Ну. Была.

— С тех пор ведь никого не осталось, верно? Только он и ты. И лишь ты знаешь наверняка, как Филин стал Главой — правду, а не слухи.

Губы Совы сжимаются в прямую линию.

— Нос свой любопытный укороти, — рявкает зло. — Живи и радуйся, пока не трогают, да еще и с мужиком повезло. Все беды от таких, как ты. Упертых. Не смирившихся. Нарушительниц спокойствия.

После чего решительно разворачивается и, хромая, бредет по борозде к своей грядке.

Черт. Даю себе мысленный подзатыльник — зря я так резко.

К Филину откровенно не тороплюсь.

Несмотря на то, что Сова бросает на меня гневные взгляды, сперва заканчиваю начатую грядку. Затем плетусь к лагерю. Не менее неспешно умываюсь и споласкиваю руки.

Подождет. Мне торопиться некуда — у нас еще две недели.

И все же еще не до конца верю. Нет, не Нику — уверена, в этом он не солгал, — катер прибудет в срок. А вот в то, что мы в итоге таки окажемся на его борту, сомневаюсь. И в то же время надеюсь.

Понимая, что сделала все необходимое, направляюсь к бараку.

Стучусь в дверь кабинета Филина, но мне никто не отвечает. Стучу повторно. Решаю, что постучусь трижды, а потом уйду. Выволочки за то, что так долго шла, скорее всего, не избежать, но дежурить под дверью и ждать возвращения Главы все равно не стану.

На третий стук ответа по-прежнему нет. Разворачиваюсь, чтобы уйти, как вдруг дверь кабинета распахивается. На пороге — Рисовка. Бледная, с горящими глазами.

Не сразу понимаю, отчего Она держит руку у горла, и только потом замечаю, что ее пальцы напряжены — сжимают края разорванного выреза платья. Сглатываю.

Молодая женщина испуганно вскидывает на меня глаза.

— Сапсану не говори, — шепчут, как заклинание, ее мертвенно-бледные губы.

А затем Рисовка, не дожидаясь моего ответа, опрометью уносится прочь по коридору.

Выходит, в то самое время, пока я… Сейчас.

— Гагара, чего топчешься у порога! — доносится из кабинета довольный голос Главы. — Заходи! Заждался тебя.

Если бы я пришла раньше, Рисовка избежала бы своей участи? Или это у них не впервые? Именно она чаще других занимается уборкой комнат Филина. Он говорит, что Рисовка — самая трудолюбивая и чистоплотная. Покорная, выходит.

Вхожу. Сердце гулко колотится. Вонзаю ногти в ладони, чтобы успокоиться. Смотрю в пол. Тошно.

— Подними глаза, — велит Глава. — Хочу видеть твое личико.

«Личико»… Из-за этого уменьшительно-ласкательного слова к горлу подкатывает ещё сильнее — от отвращения.

Поднимаю глаза, глубже вонзая ногти в ладони. Боль всегда помогает усмирить эмоции. Нельзя смотреть на Главу с вызовом — будет только хуже.

— Так-то лучше, — комментирует Филин. Рубашка на его груди застегнута не на все пуговицы, волосы на макушке взъерошены. Грудь быстро вздымается — ещё не отдышался. Ухмыляется. — Все было добровольно, если ты пытаешься прожечь во мне дыру из-за Рисовки.

Добровольно. Так же, как и у меня с Пингвином. Добровольно. Как у Олуши с Момотом.

Поспешно отвожу глаза. Заметил-таки мой гнев, как я ни старалась его скрыть.

— Ну-ну, полегче, — смеется Филин, обходя стол, на котором остаются разбросанные в беспорядке пишущие принадлежности. Значит, на столе… — А может, ты завидуешь? — морщится. — Извини, но я уже говорил, ты не в моем вкусе. Бабы без груди ассоциируются у меня с мальчиками. А я, знаешь ли, гомофоб.

У Главы хорошее настроение. Слишком. А ещё блестят глаза. Чересчур блестят. Если бы не Дэвин, я бы не заострила внимание. Но теперь… Да он же под кайфом. В лагере, где ни одно из предоставляемых нам лекарственных средств нельзя использовать как наркотик.

— Я ждал тебя у себя вчера.

— Мне нечего было рассказать, — отвечаю, отводя взгляд. Филин стоит прямо напротив, слишком близко. Мне неприятно на него смотреть.

— А сегодня? — едва не мурлычет. Самодовольный, получивший свое мартовский кот.

Качаю головой.

— По-прежнему ничего.

А в следующую секунду задыхаюсь от того, что Филин резко выбрасывает руку вперед и хватает меня за горло.

— Ты шутить со мной вздумала? — рычит, в миг утрачивая все свое благодушие. — Я же ясно объяснил, что с тобой будет, если ты не станешь полезной.

Мало мне груди, теперь еще и на шее останутся следы от пальцев.

— Пересмешник приходит и ложится спать, — хриплю, запретив себе вырываться. — Мы почти не разговариваем.

— Только трахаетесь? — морщится; отдергивает от меня руку. — Наслышан.

Спасибо Чайке — наслышаны все.

Накрываю шею ладонью.

— Перестать? — спрашиваю. Не могу отказать себе в удовольствии.

Получаю пощечину. Плевать, это того стоило.

— Не смей дерзить, — отряхивает руку, будто запачкался. — Такие, как ты, больше ни на что не годятся, так что отрабатывай. И вызнай, что у него творится в голове, а не только между ног. Ясно?

— Ясно, — повторяю эхом.

— У тебя неделя, — плохо, мне нужно две. — А теперь пшла вон!

С превеликим удовольствием, ублюдок.

Не заставляя просить себя дважды, быстро скрываюсь за дверью.

Если случится чудо, и мы сможем сбежать, то — что?

Мы будем спасены, а остальные? Филин останется здесь. С Совой. С Рисовкой. С Олушей, способной лишь, как оказалось, плеваться ядом, но являющейся слишком слабой, чтобы кому-то противостоять, как морально, так и физически.

Сова призывает думать о себе и не высовываться.

Но разве это правильный путь?

Мой путь?

— Ты знала, что Филин насилует Рисовку? — вернувшись на огород, с ходу огорошиваю своим вопросом Сову. Та, как обычно, работает в отдалении от других, и я могу не опасаться того, что нас подслушают.

Опускаюсь возле женщины на корточки, внимательно слежу за выражением лица.

Сперва оно не меняется. Сова с кряхтением выпрямляется, упирая ладонь в натруженную спину. Вытирает лицо платком из кармана длинной юбки, убирает обратно и лишь потом обращает на меня гневный взгляд. То, что я сижу, а она стоит, как нельзя кстати — Сова невысокого роста и при других обстоятельствах ей бы не удалось смотреть на меня сверху вниз.

— Гагара, — в скрипучем голосе и злость, и предостережение, — сколько раз я говорила тебе думать о себе и не лезть, куда тебя не просят? — миллион раз, должно быть. — Этот мир не переделать.

— Изменить можно все, что угодно, — возражаю.

Я хочу в это верить. Я пытаюсь в это верить.

Сова смеется скрипучим, каркающим смехом.

— Пересмешник тебе сказки на ночь рассказывает?

В прошлый раз Дэвин напомнил мне своим поведением Сову. А теперь она напоминает мне Дэвина, из того воспоминания о нашем расставании. Он точно так же внушал мне, что все уже предрешено и нужно смириться со своей участью.

— Чего ты хочешь? — наконец, женщина устает бороться со мной взглядом.

— Посоветоваться, — отвечаю прямо.

Сова крякает.

— Однако… Клюку положи, — велит, и я быстро выполняю ее указания, мастеря «скамью» посреди борозды. Женщина с трудом сгибает больную ногу и садится. Ловлю злой взгляд Чайки, брошенный в нашу сторону — заметила, что мы не работаем. — Что ж, слушаю тебя.

— Что будет, если убить Филина?

Глаза Совы округляются.

— Ты сдурела, глупая птица?! — рявкает. Чересчур громко. Теперь на нас оглядывается не только Чайка.

— Я задала вопрос, — не отступаю.

Получаю целую вереницу ругательств в свой адрес, но уже гораздо тише. Женщина несколько раз сжимает и разжимает ладонь, осматривается, будто ища, чем бы меня огреть. Сдается мне, не сиди она на своей клюке, я бы уже получила палкой по хребту.