Сороковник. Книга 3 (СИ) - Горбачева Вероника Вячеславовна

Попутчик мой с того момента, как вырубился, и до позднего вечера разве что повернулся на бок и больше признаков жизни не подавал. И такое тоже бывает, мне, например, приходилось так иногда мотаться по командировкам, что за возможность выспаться в поезде просто благодарила судьбу. К половине одиннадцатого, когда читать стало невозможно, я опустила ночную штору на окне и улеглась. Покосилась на спящего соседа ещё раз с некоторым беспокойством: кто знает, что взбредёт ему в голову? Потом решительно запретила себе об этом думать. Что теперь, ночь не спать из-за каких-то дурацких опасений? Была бы я ему интересна — не дрых бы сейчас, как убитый.

…А проснулась среди ночи из-за его стона.

Спросонья не сообразила, в чём дело. Затем даже сердце заколотилось от страха: почему-то мне пришло в голову, что он умирает. Вскочила, заметалась, но темно же, тудыт-растудыт, хотя можно и разглядеть, что он уже на нижней полке, простынёй до пояса прикрыт, и белеет в темноте и эта простыня и его запрокинутое лицо, и руки со сжатыми кулаками. Всё равно темно, толком не понять, что с ним. Безрезультатно щёлкнула ночником, додумавшись — отжала зажим тяжёлой шторы, та взвилась и громко стукнула о металлический держатель. В окно ворвался синюшный свет какого-то вокзала, пробегающего мимо.

Мой сосед опять застонал, дёрнулся кадык, по лицу пробежала судорога. Я колебалась. Разбудить? Попробовать просто перевернуть набок, как мама делала, когда нам снились кошмары? Ведь мучается, и мне с ним придётся, не засну, пока он так зубами скрипит. Куртка висела у него в головах, на крючке, сейчас он оставался в какой-то тёмной безрукавке, и когда в напряжении стискивал кулаки, мускулы и вены на руках вздувались просто таки страшно. Поэтому повернуть его лицом к стене я не решилась — не ребёнок он, в самом деле, да и не сдвину такую махину, — а вот по плечу погладить попыталась разок-другой. И вскрикнула, когда левой рукой он, словно клещами, вцепился в моё запястье. И глянул на меня зло.

Я судорожно дёрнулась, пытаясь освободиться. А этому парню понадобилось не более секунды, чтобы всё понять. И слегка ослабить жим, не выпуская при этом моей руки. Кто бы мог подумать, что эти музыкальные пальцы могут быть такими сильными?

— Напугал? — спрашивает негромко, и глаза уже не полыхают. — Прости, не хотел. — Помедлив, сдвигается к стенке. — Посиди со мной, прошу. Не бойся, ничего плохого не сделаю, просто поговори. — И уже властно тянет за руку, усаживая рядом. — У меня кошмары бывают иногда, тяжело проснуться самому. Спасибо, что подошла.

Поезд с мягким толчком останавливается на очередном полустанке, и больше от инерции, чем от того, что меня тянут вниз, я неловко плюхаюсь рядом с незнакомцем. Не выпуская моей руки, он, приподнявшись, выглядывает в окно. Буквально через несколько секунд поезд трогается.

— Зачем тогда останавливаться? — недоумевающе спрашивает попутчик. Он что, первый раз в жизни едет в поезде? Хотя — кто знает, может он на личных самолётах перемещается по миру, а сюда его случайно занесло. Ладно, раз просил человек поговорить — поговорю.

— Стоянка бывает небольшая по времени, всего минуту. А если на перроне никого нет, и проводники просигналили, что никто не сходит, то и меньше.

— И так всегда?

— Почему? На больших станциях, где народу много, посадка десять-двадцать минут, а то и больше. Если меняют паровоз или дополнительно подцепляют вагоны — могут и час проторчать.

— А ещё?

— Бывает, нужно пропустить какой-то состав, который по тому же пути едет. Тогда приходится дожидаться. Кстати, наш поезд скорый, стоянки небольшие, а часть вообще пропускается. Ты что, первый раз в жизни на поезде? — не удерживаюсь от вопроса.

— Я издалека, — сухо сообщает он. — Не удивляйся.

— Можно, я пересяду? — спрашиваю дипломатично. — Мне не слишком удобно.

Он с видимой неохотой меня отпускает. Усаживается, подтянув колени к груди.

Остаток ночи мы проводим за столом, друг против друга, беседуя о ничего не значащих вещах. Впрочем, возможно, для меня они и незначащие, а для него некоторые сведения — словно снег на голову. Что именно его удивило?

— Ты работаешь? — негодует, узнав, что я еду в отпуск. Именно в о т п у с к, и что через две недели придётся выходить на службу. — Женщина не должна работать! Её дело — заниматься хозяйством и воспитывать детей! Как ты сделаешь из дочери хорошую хозяйку, если сама почти не бываешь дома?

"Э-э, Восток — дело тонкое" — думаю. — "Ты, друг, точно — издалека…"

— Ужасные нравы, — сердито замечает в другой раз. — Это неправильно — то, что мы едем с тобой вместе, в одном купе. Ты должна была путешествовать хотя бы со спутницей, раз уж не замужем. Ваши поезда — хороший способ передвижения, но я бы сделал отдельные вагоны для женщин и отдельные — для мужчин. Или ты хочешь сказать, что совершенно меня не боялась? Ну? — спрашивает требовательно. Я чувствую, что краснею. — Допустим, я для тебя не опасен. Но неизвестно, кто мог бы оказаться на моём месте.

— Прекрати на меня наезжать, — только и отвечаю. — Я-то тут при чём? Система такая. А стал бы приставать — получил бы в глаз, уж с одним-то тобой я как-нибудь справилась бы.

Он хмыкает. Во взгляде столько снисходительной жалости, что я вновь невольно краснею.

— Ты бы и рыпнуться не успела, — и в чёрных глазах разгораются недавнишние опасные огоньки. — Женщина… Все вы почему-то настолько уверены, что достаточно пальчиком погрозить — и насильник устыдится и бросится бежать. Сколько тебе лет, а ты всё в сказки веришь? Ну, не сердись, — потянувшись, он осторожно накрывает мою ладонь своей, — не хотел обидеть. Просто поражает меня этот порядок вещей. Давай сменим тему.

Его ладонь большая и тёплая, и я освобождаю из-под неё свою с неохотой. Это не мой мужчина, говорю себе твёрдо, а посему — никаких вольностей. Он и так уже неизвестно какое мнение составил о… порядке вещей и людях, ему следующих. Какие-то у него совсем несовременные понятия о нравственности. Интересно, откуда он всё-таки? Неудобно спрашивать.

Он выпытывает у меня, куда я еду, и говорит, что сходит там же. В Лазаревском у него с кем-то назначена встреча, но не раньше чем через неделю. Малость напрягаюсь, ожидая намёков на совместное времяпровождение, но этого не происходит. Он переводит разговор на море, упоминает, что сам вырос на побережье, только в более тёплом краю. Расспрашивает о тех местах, откуда я родом, чем интересен мой город, чем занимаются люди, какие достопримечательности, исторические события — и всё это настолько жадно впитывается, что создаётся впечатление: человек лет несколько провёл в полной изоляции от окружающего мира. При всей нелюбви к пустопорожним разговорам я почему-то не устаю: мне нравится наблюдать за его реакцией, за тем, как он складирует и обрабатывает информацию — а ему действительно интересно, я же вижу! И всё больше донимает любопытство: с какой Луны свалился этот странный тип, который понятия не имеет о том, как ходят поезда, как избираются городские власти, намного ли севернее столица и насколько там холоднее… Так и подмывает вклинить живучий миф о медведе с балалайкой на Красной площади, но уж больно серьёзен мой сосед.

Будь мне лет десять, приняла бы его за шпиона. Как раз в те времена вышла на экраны прославленная эпопея о судьбе резидента. В пятнадцать-шестнадцать я всерьёз решила бы, что передо мной пришелец либо засланец из будущего. В двадцать — я бы просто млела, утопая в его рассеянно-задумчивых глазах и рисуя в воображении самые романтические варианты продолжений нашего знакомства.

Сейчас мне было просто интересно. Природная тактичность не позволяла задавать незнакомцу чересчур уж личные вопросы, да он и сам в душу не лез. О себе сообщал кратко, скупо, но не сказать, чтобы совсем отмалчивался, однако выдал смехотворно мало. Не хочет раскрываться — его дело, мне же и придраться не к чему, разве что уже четвёртый час утра и невольно в сон клонит. Но попросил человек себя отвлечь — не развлечь, а именно отвлечь, и я стараюсь. Потому что очень хорошо помню, каково это — ночной кошмар, из которого нет выхода. Было со мной однажды такое в детстве…