Сороковник. Книга 3 (СИ) - Горбачева Вероника Вячеславовна

В нашем доме загорелись подвалы, и хорошо, что пламя не пошло выше, но подъезд был полностью задымлен. Мне, тогда совсем малышне, замотали лицо мокрым полотенцем и снесли на руках с третьего этажа; братья, довольные приключением, выскочили сами, дыша через мокрые шарфы, я же, придя в себя, обнаружила, что рядом все, кроме отца, и разревелась белугой.

А у нас в квартире находился единственный во всём доме телефон — папе поставили, как ведущему конструктору на заводе, — и теперь он обзванивал, сколько мог, и пожарных, и газовиков, и электриков, чтобы все коммуникации отключили. И, высунувшись потом в окончательно задымленный подъезд, наглотался дыма, хоть и накинул на голову одеяло, да чуть не сомлел между вторым и первым этажом, но пожарники на него наткнулись, вывели под белые руки.

Вот после этого мне часто снилось, что я тычусь по каким-то углам и лестницам в дыму и темноте и знаю, что вот-вот задохнусь и умру… Не было тогда ни психологов, ни психотерапевтов, зато были у меня два брата, наученные матерью, и едва услышав, что я начинаю во сне хныкать, они меня будили — и убалтывали, пока не засыпала уже спокойно.

…А в подвалах расплавились даже банки с компотами. Выгорело всё дотла. Осталось несколько лезвий от коньков и почти нетронутая мотоциклетная фара.

Озабоченно выглядываю в окно — как бы тонко намекнуть соседу, что пора закругляться? — и давлюсь зевком. Потому что в этот момент поезд минует горный кряж — и мне вдруг кажется, что небо на открывшемся просторе резко провалилось, стало неизмеримо больше и глубже. Оно — и наверху, и внизу, словно наша железная дорога бежит по самому окоёму мира, а дальше — бездна, Тартар. Только потом до меня доходит, что это серый рассветный небосвод отражается в громадной и такой же серой водной массе и настолько сливается с ней, что линию горизонта можно угадать с большим трудом — она размыта дымкой.

— Море… — восторженно говорю, забыв обо всём на свете. И, наконец, замечаю, узкую береговую полосу, редкий кустарник, валуны, белые барашки прибоя. — Море! — повторяю. Больше у меня нет слов.

— Ты как будто первый раз в жизни… — начинает сосед и вдруг, поперхнувшись, недоверчиво спрашивает. — Что, правда? Первый раз видишь?

Киваю, не в силах отвести взгляд от серой перламутровой поверхности, необъятной, от края горизонта и до края. Пейзаж разворачивается в другом ракурсе — вернее сказать, разворачивается-то состав — и я, наконец, вижу раннее, но уже побелевшее солнце и блистающую дорожку от него.

— Ты хоть плавать-то умеешь? — спрашивает попутчик с беспокойством. Немного умею, конечно. Особо у нас не наплаваешься, Дон в нашей местности мелок и неширок, но на воде держаться могу. — Осторожней с волнами при заходе и выходе, а то с непривычки с ног свалит. — Я снова киваю, рассеянно улыбаясь. Да уж, меня проинструктировали все, кто только мог. Забыв обо всём, с восторгом созерцаю рассвет, пока очередной горный хребет не заслоняет его собой.

— Заговорил я тебя, — внезапно говорит сосед. — Если хочешь спать — ложись, ещё есть время.

— Угу, — отвечаю невнятно. А глаза в самом деле начинают слипаться. — А ты? Как сам?

— В порядке. — И, слегка улыбнувшись, добавляет. — Мага. Я — Мага, называй меня так. А то получается странно: полночи проговорили и так и не познакомились.

— А я… — даже смущаюсь немного. — Вообще-то у меня чудное имя. Иоанна. Спокойной ночи, или спокойного утра, что ли, Мага…

Он не с Востока и не с Юга. Он с каких-то горных мест, оттого и белокож. А имя "Магомед" у них достаточно распространено и сокращается до "Маги", я знаю, приходилось общаться в общежитии с ребятами-дагестанцами. Хорошие парни, до сих пор вспоминаю с теплом, несмотря на нынешние предубеждения многих.

Ныряю под одеяло.

— Спокойного утра… Ива, — слышу. — Спасибо тебе. Спи.

***

Ива. Он придумал мне имя. Своё, только своё. И до последнего времени никто меня так больше не называл.

Всё, что я сейчас вспомнила, долго описывать, а сам эпизод воскрес в памяти за доли секунды, оглушая своей яркостью. Почему я не вспомнила об этом раньше? И даже когда Николас спросил меня о нашей с Магой первой встрече — я не вдавалась в подробности не из-за нежелания. Просто… помнила сам факт: была встреча. Был разговор. Вот и познакомились.

Или ты до сих пор цеплялся за мою память, Игрок? Зачем?

Чистые пруды, застенчивые ивы,

Как девчонки, смолкли у воды,

Чистые пруды, веков зеленый сон,

Мой дальний берег детства,

Где звучит аккордеон.

Затихает последняя нота. Певец на какое-то время застывает, словно задумавшись. Затем, коротко кивнув в ответ на одиночные хлопки, подхватывает аккордеон подмышку, не торопясь, сходит по боковым ступеням со сцены. Он уходит. Один. Как частенько бывало и на Земле. Уходит, не замечая, с каким почтением кланяются ему вслед скрипачи и виолончелист.

Да будь ты неладен, Игрок, думаю в смятении. Как, зачем, для чего ты его сюда вытащил? Дал возможность допеть — или просто дожить, дописать, долюбить, помогая, или хотя бы не мешая?

Мимо вихрем проносятся всадник и всадница. Третий конь с ними — с пустым седлом. Я даже не успеваю толком их рассмотреть, как они уже минуют и пруд, и зрительские ряды и скрываются за эстрадой, там, где только что исчез Певец. Мне хочется думать, что это — за ним.

Да будь ты неладен, повторяю. Демиург-меломан, демиург-меценат… Может, ты и ещё кого-то в свой мир пристроил просто так, из чистой благотворительности? Не из-за сострадания же, смешно подумать! Как бы оно ни было… У меня к тебе, конечно, счёт расписан, но за Певца, так и быть, я прощу тебе многое.

ГЛАВА 11

Моцарт на старенькой скрипке играет,

Моцарт играет, а скрипка поет,

Моцарт отечества не выбирает —

просто играет всю жизнь напролет.

Ах, ничего, что всегда, как известно,

наша судьба — то гульба, то пальба…

Не оставляйте стараний, маэстро,

не убирайте ладони со лба.

… Нет, это не другой Певец, это я просто вспомнила знакомые с юности строки, которые оказываются столь к месту и ко времени.

Над водой витают плачи скрипок, сладостно вторит виолончель. Замирают в воздухе крохотные стрекозы, утихает рябь на поверхности. И вспоминается Окуджава. Струнный квартет играет старинную мелодию, незнакомую, но в то же время неуловимо родную и создаёт удивительное настроение. Бывает так: возвращаешься с мороза в нетопленный дом и думаешь с тоской: на улице холод, в квартире промозгло, а так хочется тепла… Даже заходить не хочется. Но не успеешь открыть дверь — а тебе в лицо тёплый жилой дух, и чайник, что на плите, приветственно булькает и подбрасывает крышку, а заварочный — прикрыт смешной тряпичной бабой, и уже нарезан яблочный пирог… Тебя ждут.

…Хорошо, что я стала называть его Игроком, с внезапным облегчением думаю. Демиурга этого, недоросля несчастного, Гала и иже с ней называли Миром, а не много ли чести? Игрок — сам по себе, мир, к которому я, кажется, начинаю прикипать — сам по себе. Конечно, здесь есть и свои Рахимычи, я не идеализирую… Ну да, можно подумать, в нашем родном мире их нет, рассудительно замечает внутренний голос. Но ведь и добрых людей везде хватает, правда, Вань? Во всяком случае — здесь будет хорошо не только девочкам. Только сперва… э-э… сама знаешь, с кем и с чем разберись, а то заносит тебя с воспоминаньями, не пойми в какую степь. Да лишний раз на Игрока не наезжай, нечего все грехи в одну кучу валить. Подумай: не могло случиться, что ты сама запретила себе вспоминать о том, как встретилась с суженым, как лихо и красиво у вас всё закружилось? Обида тебя грызла, страхи за себя и за детей, ревность… Да-да, и это тоже. Как же так: ты в своих кровиночек всё самое сокровенное вкладывала, а тут заявится чужой мужик — и станет столь же горячо любимым, как и мамочка, которая боится, вдобавок ко всему, стать для детишек ненужной… Так и получилось: суть событий ты вспомнила, обозначила, а детально позволила себе увидеть только вашу с Магой ссору. Всё остальное не подпустила. А может, есть к чему вернуться?