Золотые рельсы - Боумен Эрин

— Хорошо. Мой дядя — злой и бесчестный человек, и нам с матерью не будет никакой жизни, пока он нас контролирует.

— Любые, даже самые красивые слова в мире не сделают этот поступок менее злодейским, — он уверенно проводит щеткой по лошадиной шкуре.

— Что же в нем злодейского? Мне просто надо, чтобы кто-то его припугнул как следует, убедил изменить намерения и сказал, что иначе последствия будут катастрофическими.

— И, если он не послушает, каковы же будут последствия? Пуля в висок? — Он оглядывается на меня через плечо. — Признай, тебя бы вполне устроило, если бы кто-то убил твоего дядюшку.

— Неправда! Я просто хочу…

Он смотрит так снисходительно, что слова застревают у меня в горле.

Я скрещиваю руки на груди.

— Так ты возьмешься за это дело или нет?

— Чтобы ты выдала меня шерифу еще до того, как остынет тело? Нет уж, благодарю.

— Я тебя не выдам.

— Как скажешь, Вон.

И я слышу: «Ты не умеешь лгать, Вон».

Малыш продолжает чистить щеткой бока лошади, ловко и умело, даже красиво. Потом он набрасывает на спину лошади одеяло, называя ее «девочкой», и ласково проводит рукой по холке. Он словно забыл о моем присутствии.

— Послушай, ты же Малыш Роуза. Почему ты не возьмешься за это? Я заплачу, когда дело будет сделано.

— Я не собираюсь делать это для тебя ни за деньги, ни даром.

— Что же ты намерен, поселиться здесь навечно? Думаешь, Кэти тебе выделит комнату, когда родится ребенок и вернется ее муж? От прошлого не убежишь. Помоги мне, а я расскажу твою историю, и на всей Территории узнают, как ты изменился.

Он оборачивается.

— Если моим собственным словам нет веры, почему ты решила, что поверят тебе?

— Ну, во-первых, я не преступник. Во-вторых, я репортер «Утреннего курьера».

— Тогда в дилижансе ты сказала, что только хочешь им стать.

— Да, я еще не напечатала по-настоящему большой статьи. — Так оно и есть. — Но твоя история может ей стать.

— Верно, — хмыкает он презрительно. — Ведь любое печатное слово — святая истина. И то, что обо мне напечатали несколько лет назад и до сих пор пересказывают, может отменить одна-единственная статья.

Я вижу сомнение в его глазах, но и надежду, что это и вправду возможно — стереть его историю, словно мел с грифельной доски, и дать ему новую жизнь.

— Так ты правда пишешь в газету? — Рукава у него закатаны до локтей, и я различаю шрам у него на руке. Если все, что он рассказал, так и было, он и впрямь попал в передрягу. Но ведь Малыш делал ужасные вещи, чтобы спастись, обезопасить себя, так что и я могу чуть приврать с той же целью. Спасти свою мать, обезопасить наше будущее…

— Да, — говорю я, пока хватает смелости. — Я пишу в газету.

Молчание.

— Дай мне подумать, — говорит он наконец.

У меня нет лишнего времени, но нельзя торопить события.

Отец говорил, что человек не может вести два боя одновременно. И хотя я мечтаю увидеть, как всю банду Роуза повесят за их преступления, дядя меня волнует больше. Я переживу, что Малыш Роуза ускачет и скроется за горизонтом, если он примет мое предложение. Какие бы грехи на нем ни висели, я верю, когда он творит, что хочет начать все сначала.

Если я напишу о нем когда-нибудь, я уж точно не стану живописать его героем. Но пусть он считает, что так будет. И если Малыш припугнет дядю Джеральда и убедит его вести себя разумно, я не сообщу о нем властям. Пусть себе бежит от своего прошлого и надеется, что бегает быстрее своих демонов.

Какой длинный и бессмысленный день!

Я помогаю Кэти закончить уборку, затем мы проводим инвентаризацию погреба, и Матт крутится под нашими ногами, пока идет разбор банок. Запасов Кэти вполне хватит на благополучную зимовку.

Здесь, в горах, тени ложатся раньше, чем я привыкла. Когда солнце заходит, Кэти моет в раковине картошку и передает мне. Я режу ее на четвертинки и бросаю в кипящую воду, стараясь не обращать внимания на боль в стертых ботинками пятках.

— Я хочу обратно свой пистолет, — говорю я, добавляя в горшок очередную картофелину. — Кольт, который был у Малыша.

— Так он твой? Великоват для такой миниатюрной леди. — Она хитро улыбается, словно это не так уж плохо.

— Это кольт моего отца.

Она кивает, словно понимает, хотя откуда ей. Она тоже потеряла отца, но это было много лет назад и внезапно. Она не смотрела на его долгие страдания, на то, как энергичный и деятельный человек превращается в смертельно больного, прикованного к постели. Влажный лоб, набрякшие веки, платок, пропитанный кровью, который он все время держал в руке… К концу он не походил на самого себя. Мой отец умер задолго до того, как испустил последний вздох, вот что было тяжелее всего.

Может, стоит рассказать ей об этом. Я никому этого не говорила, и, наверное, неплохо было бы наконец выпустить эти слова наружу, чтобы они больше не отравляли меня изнутри. Но когда я поднимаю голову, чтобы начать, Кэти исчезает в спальне.

Она возвращается с отцовским пистолетом и кладет его на стол. Видя его, я испытываю чувство радости и сожаления одновременно. Я радуюсь — мне удалось вернуть что-то, связанное с памятью об отце, и грущу, ведь так много дорогих для мне вещей пришлось оставить в гостинице в Викенберге.

— Меняемся? — я кладу на стол пистолет, который подобрала на полу ее дома в Прескотте.

— Оставь себе. У меня есть пара кольтов, но и их я уже несколько месяцев не могу носить нормально.

Ей не застегнуть портупею на животе, а если и получится, пистолеты будут слишком низко, чтобы успеть выхватить их вовремя. Однако почти все это время Кэти не расставалась с ружьем. Во время поездки оно лежало рядом с ней на козлах. Вот и сейчас она не стала вешать его над дверью, а оставила рядом, прислонив к столу.

— Сколько еще ждать? — спрашиваю я, кивая на ее живот.

— По словам повитухи, около недели, надеюсь, ни днем дольше. Видит Господь, я жду не дождусь.

— Мама рассказывала, что расплакалась от радости, когда впервые после моего рождения взглянула вниз и увидела свои ноги.

Кэти шумно хохочет. Это самый грубый и неподобающий для леди смех, который я когда-либо слышала, но ее это ничуть не смущает. И мне хочется жить так же свободно, как она, не улыбаться, а громко хохотать, запрокинув голову.

— Что будешь делать, если твой муж не вернется до рождения ребенка?

— Что ты имеешь в виду?

— Здесь нет повитух.

— Женщинам часто случалось производить на свет детей прямо в фургонах, мчащихся по прерии. А я точно смогу сделать это в удобной кровати даже без посторонней помощи. — Ее уверенность вызывает симпатию. Я не хочу вспоминать истории, которые рассказывала мама, когда из-за осложнений погибали и мать и ребенок. — К тому же о чем мне беспокоиться? У меня теперь есть две лишние пары рук.

Я замираю.

— Но я не повитуха. Другое дело моя мать, и я кое-чему от нее научилась, но недостаточно, чтобы оказаться действительно полезной.

— Ты боишься крови?

— Не во время родов. Меня беспокоит, что могут возникнуть сложности и я не буду знать, как поступить в этом случае.

— Риз будет помогать тебе.

— Он тоже не знает. К тому же как ты можешь ему доверять?

— Я никому не доверяю кроме Джесси, по крайней мере, полностью.

— Тогда почему ты доверяешь ему хотя бы частично?

— Шарлотта, не бывает людей абсолютно плохих или хороших. Люди не так устроены. Послушай меня и поверь, Риз Мерфи такой же, как все.

Еще вчера ночью она заявляла, что бандит Роуза — это бандит Роуза и что мне следует сдать его властям после того, как он как следует припугнет дядю. Как может в человеке, по которому плачет тюрьма, сочетаться и плохое, и хорошее? Должно быть, я выгляжу озадаченной, потому что Кэти добавляет:

— В начале этой неделе он сбежал из банды. Он только вчера застрелил двоих бывших товарищей.