— Скажите, что это не так.
Пьер смотрел упрямо и зло, и Эдмон, хоть и не отвёл взгляда, но в конце концов всё-таки вздохнул.
— Пьер, это было давно. Чего ты хотел? Чтобы за двадцать лет до нашей встречи я предугадал её и не стал поворачивать свою жизнь на службу Иллюмину?
— Я хочу, чтобы ты хотя бы объяснил мне, зачем ты это сделал. Мой друг, Леонель, скоро станет аббатом. Потому что его семья имеет перед церковью какие-то долги. Какие долги имеешь ты? Может быть, мы вместе могли бы их отдать?
Эдмон вздохнул и покосился на дверь.
— Мы снова уединяемся и потакаем подозрениям.
— Не я первым ушёл в сад. А теперь уже не получится вернуться и сделать вид, что ничего не произошло.
— Что ты хочешь от меня, Пьер? Мне больно на тебя смотреть. Скажи, что ты этого не предугадал.
— Не предугадал, как и ты не предугадал своих обетов. И твоя недальновидность приносит куда большую боль. Что я хочу, я тебе уже сказал. Объясни. Теперь у нас впереди нет целой жизни, чтобы я ждал, когда ты сможешь довериться мне. Теперь мне надо решать, и я хочу знать, чему обязан самим существованием этого выбора.
— Тебе не понравится то, что я скажу.
— Тем более я хотел бы об этом узнать.
Эдмон вздохнул и перехватил его руку, накрывая её своей.
— Пьер, я поклялся умирающему другу, что займу его место в ордене. Ты понимаешь, что значит для меня такая клятва?
— Опять этому… которого ты любил?
— Я знал, что ты не поймёшь.
— Верно, я не понимаю. Не понимаю, почему моя жизнь зависит от мертвеца. Он мёртв, и ему уже всё равно, держишь ты слово или нет. А я жив. И я хочу быть с тобой.
Эдмон осторожно отцепил пальцы Пьера и всё-таки отвернулся.
— Пьер, здесь нечего обсуждать. Ты принимаешь меня таким, какой я есть, или нет. С моими шрамами и моими обетами. Мне будет больно, если ты не сможешь любить меня таким. Но изменить я ничего не могу. Это всё.
Он последний раз поймал пальцы Пьера и стиснул, будто прощаясь, на миг, а затем исчез, оставив Пьера стоять в одиночестве и обнимать свои локти. Осень в эти секунды казалась виконту самой холодной в его жизни.
***
У Эдмона, помимо шрамов, которых он так опасался, был малюсенький шрам под правым соском, о котором, видимо, сам граф Бросо давно забыл. Именно поэтому Пьеру всегда так нравилось зацеловывать его — это была маленькая тайна Эдмона, о которой не знал никто, кроме Пьера, даже сам её обладатель.
Сидя в одиночестве на кромке фонтана, Пьер никак не мог отогнать от себя видения, в которых касался этого шрама и самого соска. Затем скользил пальцами по животу Эдмона и касался, наконец, того заветного, к чему Эдмон так и не подпустил его ни разу.
Пьер не думал, что такую реакцию может вызывать у него мужская плоть. Все мальчики, которых он выбирал до сих пор, были смазливы и скорее походили на девочек, не успевших сформироваться. К их мужским потребностям Пьер относился с пренебрежением, резонно делая вывод, что если бы они хотели удовлетворения, то купили бы себе проститутку, а не пошли с ним.
Одно то, что он никак не мог добраться до Эдмона как до мужчины, вызывало тягучую и бесконечную злость. От упрямства графа давно хотелось выть. А теперь, когда они будто бы шагнули на полгода назад, выть хотелось сильнее в два раза, потому что ночь за ночью Пьер не мог не то что коснуться Эдмона, но даже увидеть его лица.
Всё, что было доступно ему, это глаза и фарфоровая маска, которую Эдмон и не думал менять вопреки всем обычаям.
И сколько бы ни встречался Пьер с этими глазами, только сильнее становилось чувство, что Эдмон лишний здесь, среди бушующих красок жизни.
Эдмон был чёрной скалой среди разноцветных волн. Эти волны огибали его, будто опасаясь разбиться, но Пьер не сомневался, что если Эдмон останется стоять в одиночестве, рано или поздно найдётся тот, кто также, как и сам Пьер, заметит эту скалу. От понимания и бессилия хотелось завыть ещё сильнее.
Весь карнавал терял смысл для Пьера — веселиться в одиночестве он не мог, и не потому, что рядом не было теперь ни Леонеля, ни Жереми. Последнего Пьер видел несколько раз, и несколько раз ему приходилось отбиваться от навязчивых шуток. Эдмон в эти мгновения напрягался так, что Пьер чувствовал его напряжение даже издалека, и опускал пальцы на эфес шпаги, так что Пьеру становилось совсем уж неуютно.
Пьер вообще не мог веселиться, пока Эдмон стоял в одиночестве. Он предпочёл бы снова оказаться в мрачной гостиной графа, только бы не чувствовать этого разделившего их в один миг расстояния.
Однако и оставаться с графом здесь, на карнавале, он не мог. Пьер понял это в одну из первых ночей, попытавшись заговорить с Эдмоном как ни в чём не бывало, будто встретил его здесь, на карнавале, только что.
— Вы не веселитесь? — спросил он, приближаясь к графу и прислоняясь плечом к стене сбоку от него.
— Мне не очень весело, — слова Эдмона были то ли ответом «да», то ли объяснением причин, то ли попросту упрёком — понять этого Пьер так и не смог.
