Орхидея на лезвии катаны (СИ) - Тимина Светлана "Extazyflame"

- Да мне по**ать, что она спит! Она знает, что ее мать – конченая шлюха? – я потеряла счет пощечинам и непроизвольно взвыла от очередной. Физическая боль уничтожала мой шок, усиливая ужас и безвыходность положения. Я готова была упасть к его ногам и умолять остановиться, но сейчас Дима не был настроен слушать мои оправдания. Он все для себя решил, поверил в комфортную ему правду и выстроил стратегию моего окончательного уничтожения. Кроме того, залился алкоголем для окончательной храбрости. Да предоставь я ему сейчас доказательства, ту же абстрактную видеозапись, в которой мало намека даже на безобидный флирт, он бы ни за что не свернул с пути, который считал для себя единственно правильным. Только сейчас я осознала в полной мере весь кошмар своего положения, поняла, что значит быть игрушкой, бесправной вещью подобного ему мужчины. Нет никаких границ, которые священны и не подлежат уничтожению, нет уважения и милосердия к близким жертвы, словно они сами виноваты в том, что стали ее родственниками, нет права на последнее слово и защиту… нет даже права на справедливость. Если хозяин усмотрел в обычной улыбке недопустимый для бесправной сабы интерес не к нему – приговор не подлежит никакому обжалованию. Если хочешь выжить, ты должна стать безликой тенью, бездушной куклой в пыли у его ног, живые игрушки не подают голоса, не умеют чувствовать и принимать решения. И у тебя нет другого выбора. Будь я одна, уснула бы беспробудным сном, чтобы потом, возможно, восстать против подобной власти. Сейчас же у меня не было такого права.

- Я сейчас задушу тебя собственными руками, б**дь, поняла? - я не успела опомниться. Тиски его пятерни сжались на поверхности моей шеи, перекрыв кислород, поднимая на ноги, впечатывая в спинку дивана. Легкие резануло острой болью от недостатка воздуха, мышцы рефлекторно сжались. Я ничего не могла сделать от ужаса, понимая, что с каждой секундой свет становится все приглушеннее, перед глазами пляшут кровавые змейки, темная мгла неумолимо приближается. В ушах нарастал оглушающий звон, которой сделал для меня практически неслышными его слова, пальцы впивались в нежную кожу, передавливая артерию, причиняя боль, которая уже не имела никакого значения.

«Алекс, я иду к тебе… надо было сразу, без насилия и этого кошмара», - подумала я, покорно расслабляясь в объятиях смерти с ослепительно черными глазами, которые таяли в подступившем мраке. Говорят, жизнь должна пронестись перед глазами с космической скоростью? Ничего подобного. Сколько раз уже я смотрела в глаза смерти, никогда не было ничего подобного. Я не видела протянутой руки моего покойного мужа, он не спустился с небес и не разжал хватку Димкиной ладони на моем горле… казалось, ему вообще не было дела до того, что совсем скоро мое сердце перестанет биться, и мы встретимся снова. Звуки угасали вместе с тающим сознанием, растворялись в наваливающейся тьме приближающегося вечного сна. Не иметь возможности дышать было больно и захватывающе одновременно. Теперь я отдохну. Теперь мне не надо будет работать даже во сне, насыщая легкие кислородом. Почему я так долго держусь, отказываясь засыпать? Неужели я что-то забыла или что-то меня не пускает?

Сталь тысячи острых катан пронзает легкие, полосует по гортани изнутри, когда разжимается хватка и кислород вливается внутрь, заполняя узелки альвеол, это похоже на сотни взрывающихся пузырьков. Смерть – освобождение. Жизнь – боль. Надсадно кашляю, оседая на пол, накрыв руками пульсирующее горло. Если я умерла, почему больно? А если нет, почему я слышу то, что не должна слышать?

- Отпусти мою маму, козел!..

Ева! Вашу мать, Ева! Вскидываю ладони, готовая растерзать на ощупь того единственного, кто осмелился оставить мою дочь сиротой, – тьма не желает рассеиваться, пульсация в висках отдает в ушах глухим набатом. Сквозь него я слышу ее голос и плач, отчаянный крик, переходящий в вопль боли. Б**дь, ты совсем рехнулся?! Что ты с ней делаешь, твою мать?!

Я не могу видеть и не могу встать. Я могу только ползти на источник детского крика, жадно хватая воздух – это сейчас необходимо, чтобы снять пелену с глаз и обрести зрение. Она расплывается очень медленно, я теряю силы, приступы кашля растягивают время в бесконечность. Мне не надо туда. Меня зовет моя кровиночка. Слезы катятся из глаз, смывая красные разводы…

- Мамочка… рука… Мамочка! – прижимаю к себе дрожащее тельце дочери. – Мама, не умирай! Мамочка!

Рыдания сотрясают тельце Евы, крушат на руины мой прежний цельный мир, запускают отсчет гибели прежней вселенной. Я прижимаю свою девочку к груди, молясь, чтобы зрение поскорее вернулось, ловлю губами ее запястье. Безошибочно определив эпицентр боли, качаю на руках, стараясь закрыть, заслонить собой до малейшего волоска и пальчика на ножках. В ее рыданиях ужас и надлом, и что-то с оглушительным треском ломается в глубине моей души, когда я поворачиваюсь в темную пустоту, интуитивно почувствовав сгусток угольной черноты. Мои глаза истекают кровавыми слезами. Мое сердце разорвано надвое вместе с крохотным сердечком моей дочери. Это смерть, следом за которой последует перерождение. В моем голосе нет дрожи, он охрип от жестокой асфиксии, но умоляющих ноток и растерянности в нем тоже теперь никто не услышит:

- Ты что, твою б**дь, сделал?…

Я плакала, когда узнала, что беременна. Я этого просто-напросто не ожидала так скоро, и несколько дней меня подбрасывало на американских горках неизвестных прежде чувств.

Я заплакала, когда дарила Еве жизнь. Это было больно, не стану скрывать, это было очень больно. Я плакала, когда время замерло и мне показалось, что моя малышка долго не может сделать свой первый вдох.

Я плакала, когда у нее резались зубки, болел животик, раздражали громкие звуки. Мое сердце разрывалось на тысячи осколков, потому что я не всегда знала, что именно происходит и как ей в этом помочь. Я плакала вместе с ней, когда смертельно боялась – мне всегда казалось, что няня не сможет держать ее крепче, чем я, уронит, ненароком травмирует.

Я не плакала, когда она мотузила ножками изнутри на последних сроках беременности, когда слегка прикусывала мои соски во время кормления и вырывала мои волосы. Я не плакала, когда сходила с ума от недостатка сна, забывая перекусить и умыться. Я не плакала, когда забывала о себе и уделяла все свое внимание своей кровиночке. Я не плакала, когда во время сезонных простуд и расстройстве пищеварения у моей девочки, украинские и швейцарские доктора разводили руками – я становилась на защиту своей дочери, подобно тигрице, и в буквальном смысле слова вгрызалась им в глотку. Я не плакала, когда она меня не слушалась и капризничала – я старалась укутать ее в нежность с ног до головы, потому что мне в детстве это все перепадало в мизерном количестве.

Я не плакала и сейчас, сидя в холле уже знакомой мне элитной клиники, притянув ноги к груди и ничего не замечая. Я не плакала, когда прозвучал циничный вопрос, полоснувший своим смертельным холодом: «Ты будешь слушаться?». Нет, я не плакала. В тот момент я поняла, что буду. Разрушились границы прежних запрещенных территорий, никому не нужная гордость канула в Лету, потеряла свое значение с последним затихающим рыданием моего ребенка. Я не плакала, когда двое докторов пытались разжать мои руки, чтобы уложить Еву на носилки и зафиксировать ее запястье (как потом оказалось, растяжение, не перелом). Я тогда готова была убить Лаврова.

- Как? Евочка, как? Кто тебя толкнул?..

- Мама, я не хотела. Я случайно споткнулась. Когда побежала на лестнице… Запуталась за рубашку… Мама… Я прямо на ручку упала… Болит…

Помимо растяжения кисти, моя дочурка отделалась тремя ушибами, гематомой, испугом и сильным психологическим шоком. Если по поводу растянутых связок все было понятно, завтра я заберу ее домой, за психологическое состояние опасалась не я одна.

- Твой кофе, Юля. – Это тоже было желание моего хозяина. После того как он продемонстрировал мне наглядно, что не остановится ни перед чем, я уже не сопротивлялась. Приняла стаканчик из его рук и непроизвольно сжалась, когда наши пальцы соприкоснулись.