Брошенная. Развод с предателем (СИ) - Усманова Милана

– Видишь? – сказала подруга мягко. – Один дурак пытается тебя растоптать, а жизнь тут же подкидывает тебе новые возможности. Вселенная на твоей стороне, Бетховен, даже не сомневайся!

Глава 11

Утро после звонка Аркадия Штерна было похоже на утро перед решающим сражением. Воздух в моей маленькой квартире звенел от напряжения. С одной стороны, меня захлестывала иррациональная эйфория, почти детская радость от того, что меня, списанную со счетов, вдруг заметили. С другой сковывал ледяной, панический страх. Страх подвести чьи-то ожидания, боязнь провалиться. Это был шанс, выпадающий раз в жизни, и я страшилась его упустить до дрожи в коленях.

Дарья, похоже, моих опасений не разделяла: она приехала в восемь утра, бодрая, собранная, с блестящими решительностью глазами и двумя стаканчиками отменного свежего кофе. Наша кухня снова превратилась в командный центр.

– Итак, Бетховен, у нас есть несколько часов на подготовку, – сказала она, пододвигая кофе ко мне. – Я всю ночь не спала, собирала информацию. Наш «противник» фигура непростая.

Она развернула свой ноутбук. На экране был открыт профиль какого-то глянцевого журнала со статьей под заголовком: «Аркадий Штерн: человек, который слышит тишину».

– Аркадий Робертович Штерн, – начала Дарья свой брифинг, – пятьдесят два года. Отец – немецкий бизнесмен, мать – балерина из Мариинки. Вырос в Берлине, получил блестящее экономическое образование, в девяностые переехал в Россию и вместо того, чтобы заниматься отцовским бизнесом, открыл свой джаз-клуб. Сначала это было хобби, потом стало делом всей жизни. Он циник, сноб, с безупречным, почти болезненным музыкальным вкусом. Его невозможно разжалобить или впечатлить слезливой историей. Он презирает дилетантство и попсу. Его интересует только одно – эксклюзивный, подлинный талант и то, можно ли на нем заработать. Он не меценат, Аня. Он – ювелир. Он ищет необработанные алмазы, чтобы превратить их в бриллианты и продать втридорога.

Я слушала, и сердце сжималось. Я не чувствовала себя ни алмазом, ни бриллиантом. Я чувствовала себя осколком стекла, случайно блеснувшим на солнце.

– Что же мне делать? – прошептала я.

– Быть собой. Точнее, той собой, которой ты стала, – Дарья посмотрела на меня в упор. – Твоя музыка – это не просто ноты. Это твоя история, твоя боль, твоя сила. Это и есть тот самый «эксклюзивный товар», и за него он непременно захочет заплатить. Ты не будешь пытаться ему понравиться. Ты не будешь просить. Ты ПОЗВОЛИШЬ себя послушать. Ты – событие, на том и будем стоять!

Она встала и подошла к моему скромному гардеробу.

– Теперь образ. Никакой «брони». Никаких траурных цветов. Ты не жертва. Ты – Мадонна.

Она выбрала одно из платьев, купленных нами недавно. Оно было из плотного, струящегося трикотажа, глубокого вишнёвого цвета. Простое, элегантное, не скрывающее мой уже довольно большой живот.

– Вот, – сказала она с удовлетворением. – В этом платье ты не просто беременная женщина. Ты женщина, полная жизни. Творческой и физической. Это образ силы и созидания.

Последний час перед выходом прошел как в тумане. Дарья заставила меня сделать легкий макияж, собрала мои волосы в элегантный низкий узел. Она говорила без умолку, проводя финальный инструктаж, как себя вести, как дышать, как смотреть. Я почти не слышала слов, я просто впитывала её уверенность.

Клуб «Эхо» снаружи выглядел неприметно: старинная дверь без вывески в тихом переулке в центре города. Но когда мы вошли внутрь, я поняла, что попала в другой мир. Здесь не было шума и суеты. Здесь царила тишина, сотканная из приглушенного света, запаха дорогого дерева, натуральной кожи и свежесваренного кофе. Идеальная, выверенная до миллиметра акустика поглощала любые лишние звуки. В центре небольшого зала, на невысокой сцене, освещенной одним лучом прожектора, стоял ОН.

Черный, глянцевый, хищный и прекрасный концертный рояль «Steinway Sons».

Мое сердце замерло. Пятнадцать лет я не прикасалась к такому инструменту. Это было все равно что пилоту, много лет летавшему на кукурузнике, вдруг позволили сесть за штурвал истребителя.

Нас встретил сам Аркадий Штерн. В жизни он выглядел старше и уставшее, чем на фотографиях. Человек неопределенного возраста, с глубокими морщинами у глаз и пронзительным, всевидящим взглядом голубых до прозрачности глаз. Он был одет в простой, но безупречно скроенный темный костюм.

– Анна Сергеевна и… – он приподнял брови, ожидая ответа.

– Дарья Александровна, мой менеджер, – представила я ему свою подругу.

– Рад встрече, – договорил он и так же, как и мне, пожал руку Даше, а потом вновь посмотрел на меня, скользнул взглядом по моему лицу, по платью, остановился на животе, в его голубых глазах не проступило ни капли удивления, или же любопытства. Была лишь холодная, отстраненная оценка, как у эксперта, осматривающего картину перед аукционом.

– Аркадий Робертович, – взяла инициативу в свои руки Дарья. – Мы ценим ваше и своё время. Анна готова сыграть для вас.

– Прекрасно, – он сделал жест в сторону сцены. – Прошу. Удивите меня, Анна Сергеевна!

Он не стал садиться за столик. Он просто прислонился к колонне в дальнем углу зала, скрестив руки на груди. Весь его вид говорил: «Надеюсь, я не зря всё это затеял под давлением старого друга».

Даша ободряюще сжала мою руку и присела за один из пустующих столиков, закинув ногу на ногу. Расслабленная, уверенная в моём таланте.

А я пошла к сцене. Каждый шаг отдавался гулким эхом в сердце. Я чувствовала себя гладиатором, выходящим на арену Колизея.

Поднялась на сцену. Подошла к роялю. Провела рукой по его лакированной поверхности. Он был живым. Он ждал.

Боже, чего я лишила себя когда-то? Как слепа была моя любовь, затмившая рассудок, и всякое честолюбие.

Села на банкетку, отрегулировала высоту. Положила руки на колени и на несколько секунд закрыла глаза, отключаясь от всего. От страха, от надежды, от присутствия немногочисленных людей в зале. Остались только я, мой ребенок, тихонько толкнувшийся под сердцем, и музыка.

И я заиграла.

Первые аккорды были резкими, диссонирующими. Это был грохот рушащегося мира, звук захлопнувшейся двери, холод ночной скамейки. Музыка была нервной, рваной, полной отчаяния. Я вкладывала в нее весь тот ужас и всю ту боль, что пережила.

Потом ритм изменился. Он стал более жестким, почти маршевым. Это были мои первые шаги. Мои унизительные звонки в поисках работы. Мои поездки на другой конец города. Это была музыка борьбы, упрямой, изматывающей, ежедневной. В ней звучала сталь, которой обрастала моя душа.

И тут в мелодию ворвалась та самая нота. Уродливая, фальшивая нота клеветы из иска Антона. Она прозвучала резко, как пощечина. Я повторила ее несколько раз, давая залу почувствовать всю её мерзость. Но потом я начала окружать её другими звуками. Чистыми, светлыми аккордами – это была поддержка Дарьи, теплота взгляда Дмитрия, смех моей ученицы Лизы. И нота лжи, не исчезнув, перестала доминировать. Она стала лишь горьким контрапунктом, оттеняющим главную тему.

А главная тема набирала силу. Она росла, ширилась. Это была тема моего ребенка. Она звучала как биение его сердца: мощно, чисто, неостановимо. Это была мелодия безусловной любви и яростной защиты. Музыка матери, готовой на всё ради своего дитя.

Финал пронзител само пространство: он не был громким, он был тихим, светлым, полным надежды. Последний аккорд повис в тишине зала и медленно растаял, как снежинка на теплой ладони.

Я сидела, опустив руки на колени, и тяжело дышала. Я была абсолютно пуста. Я отдала всё, что у меня было. Распахнула душу, показала миру всю себя.

Тишина длилась вечность. Я боялась поднять глаза.

Я, наверное, провалилась. Это было слишком лично, слишком откровенно, слишком неформатно…