Сирена и Оракул (СИ) - Горожанкин Владимир

Внутренний телефон на моем столе издал резкий, требовательный звонок. Я узнал этот звук — так звонила только она.

— Морган, ко мне. Живо, — ее голос в трубке был ровным, холодным, не предвещающим ничего хорошего. Никаких следов утренней бури. Маска была на месте.

Я поднялся и пошел к ее кабинету. Дверь была приоткрыта. Сирена стояла у окна, спиной ко мне, глядя на темнеющий город. Силуэт ее фигуры в строгом платье четко вырисовывался на фоне огней мегаполиса. В ней снова чувствовалась та самая хищная грация и аура власти.

— Закрой дверь, — приказала она, не оборачиваясь.

Я повиновался. Она медленно повернулась. Лицо непроницаемое, глаза — холодные, изучающие. Ни намека на утреннюю вспышку, ни тени усталости, которую я успел заметить. Контроль был восстановлен. Почти. Что-то в ее неподвижности, в излишней напряженности плеч выдавало ее. Это было не спокойствие, а скорее затишье перед бурей. Или после нее?

— Пойдем, — коротко бросила она и направилась не к своему столу, а к неприметной двери в углу кабинета, ведущей, как я знал, в небольшую подсобку, где хранились старые архивы и всякий хлам.

Я молча последовал за ней. В тесном, пыльном помещении пахло старой бумагой и чем-то еще — затхлым, забытым. Единственная тусклая лампочка под потолком едва освещала стеллажи с коробками. Сирена резко развернулась, почти прижав меня к стеллажу. Ее глаза в полумраке казались еще темнее, зрачки расширены.

— Снимай пиджак. Рубашку. Брюки, — приказала она тихо, но властно.

Я колебался. Это было знакомо — ее способ сбросить напряжение, утвердить свою власть, напомнить мне мое место. Но сегодня что-то было иначе. В ее голосе не было обычной игривой жестокости, саркастической нотки. Была только сухая, почти механическая команда. И в том, как она смотрела на меня, сквозь ледяную маску пробивалось что-то еще — отчаяние? Попытка удержать контроль не только надо мной, но и над собой, над ситуацией, которая явно выходила из-под ее контроля?

Она шагнула еще ближе, ее руки легли мне на грудь, но не ласково, а требовательно, почти грубо.

— Ты оглох, Морган? Или твоя хозяйка должна тебе помочь?

Она начала расстегивать пуговицы на моей рубашке сама, ее пальцы двигались быстро, нервно. Я почувствовал запах ее духов, смешанный с едва уловимым запахом дорогого алкоголя. Она пыталась заглушить страх?

— Сирена… — начал я, инстинктивно пытаясь перехватить ее руки.

Она резко отдернула их, и ее глаза вспыхнули знакомым огнем, но теперь в нем было больше холодной ярости, чем предвкушения игры.

— Что «Сирена»? Не нравится? Решил взбунтоваться, моя собственность? Думаешь, после того, как главный редактор пролил на тебя елей сочувствия, ты можешь мне перечить?

Она толкнула меня снова, сильнее, спина ударилась о полки, коробки зашатались.

— Встань на колени, — прошипела она.

Я замер. Это было одно из тех требований, которое всегда вызывало у меня внутренний протест, чувство унижения, которое она так любила видеть и использовать. Обычно я подчинялся, играя свою роль в ее спектакле. Но сейчас…видя эту почти неприкрытую панику в ее глазах, замаскированную под жестокость, я почувствовал укол сопротивления. Не ради себя — ради нее. Это казалось неправильным, разрушительным.

— Нет, — сказал я тихо, но твердо.

Она на мгновение застыла, словно не веря своим ушам. Затем ее губы скривились в злой усмешке, но глаза оставались напряженными.

— Нет? — переспросила она с опасной мягкостью. — Правда? И надолго тебя хватит, Арти? Ты действительно хочешь мне сопротивляться? Хочешь проверить, что я с тобой сделаю, когда ты меня злишь? Ты ведь знаешь, что в конце концов все равно сделаешь то, что я скажу. Так зачем эти пустые жесты? Или тебе нравится, когда я применяю силу? Признайся, малыш, ты ведь этого хочешь? Глубоко внутри…ты хочешь подчиняться.

Она смотрела на меня в упор, ее взгляд буравил, пытаясь сломить, найти ту кнопку, которая всегда работала. И я смотрел на нее — на женщину, которую Хендерсон просил беречь, на женщину, которая, по его словам, «любила» меня так, как умела. На женщину, которая сейчас отчаянно пыталась удержаться на плаву единственным известным ей способом — через абсолютный контроль над тем, кто был рядом. И мое сопротивление сейчас было не помощью, а еще одним ударом для нее.

Я медленно опустил глаза.

— Нет, — повторил я, но уже совсем другим тоном. Голос был глухим. — Я не хочу сопротивляться.

Удовлетворенная улыбка тронула ее губы, но не глаза. В них все еще плескалась буря. Она кивнула, словно подтверждая свое превосходство, свою правоту.

— Вот и умница. Тогда выполняй, что тебе сказано. Быстро. Потому что я так хочу. Я. Хочу. Сейчас.

Ее голос снова обрел властные, обволакивающие, чуть хриплые нотки, которые всегда действовали на меня безотказно. Приказ был отдан. Роли были снова распределены. Она — хозяйка, я — ее вещь, ее инструмент для восстановления равновесия.

Я подчинился. В тесной, пыльной подсобке, под тусклым светом одинокой лампы, мы занимались любовью. Точнее, она использовала мое тело так, как хотела она — властно, требовательно, почти яростно, словно пытаясь выбить из меня, из себя, из самой ситуации весь страх, всю неуверенность, все отчаяние, утверждая свою силу и контроль единственным доступным ей сейчас способом. И я позволял ей это, чувствуя странную смесь унижения, боли, долга и какой-то извращенной нежности к этой сломленной, сильной женщине, которая не умела любить иначе.

Воздух в подсобке был тяжелым и спертым, смешанным с запахом пыли и нашими собственными запахами — потом, сексом, ее резкими духами. Мы сидели на полу, прислонившись спинами к холодным металлическим стеллажам, среди коробок с забытыми историями. Одежда была небрежно наброшена рядом. Сирена курила, выпуская тонкие струйки дыма, которые лениво плыли к тусклой лампочке. Ее лицо в полумраке снова стало отстраненным, но усталость все же проглядывала в уголках глаз и в том, как она держала сигарету — пальцы слегка подрагивали.

— Забавно, да? — проговорила она тихо, глядя на тлеющий кончик. Голос был хриплым, лишенным обычной язвительности, скорее констатирующим — вся эта суета. Погоня за призраками, интриги, предательства…а в конце все сводится к простым вещам. Боль, страх, желание удержать хоть что-то под контролем. Даже если это всего лишь тело другого человека в пыльной подсобке.

Я молчал, давая ей выговориться. Это была редкая откровенность, пусть и облеченная в ее привычную циничную форму. Она не смотрела на меня, ее взгляд был устремлен куда-то в пространство.

— Мы все винтики в чьей-то дурацкой машине, Арти, — продолжала она тем же ровным, почти безжизненным тоном — крутимся, вертимся, думаем, что сами выбираем направление. А потом кто-то просто выдергивает один винтик — вроде Дэвиса — и вся конструкция начинает шататься. И ты остаешься один на один с этим хаосом, пытаясь заткнуть дыру…чем придется.

Она сделала глубокую затяжку.

— И наши отношения… — она усмехнулась, коротко, безрадостно — такая же попытка заткнуть дыру. Найти точку опоры в этом дерьме. Для меня — контроль. Для тебя…не знаю, что для тебя. Мазохизм? Стокгольмский синдром? Или ты просто настолько пуст внутри, что готов заполнить себя чем угодно, даже моей темнотой?

Ее слова были как всегда колючими, но сегодня они не ранили так сильно. После слов Хендерсона, после того, как я увидел ее отчаяние за маской ярости, я слышал в них не только цинизм, но и ее собственную боль, ее страх остаться одной в этом хаосе. Она не умела просить о помощи, она умела только требовать подчинения. Она не умела принимать поддержку, она умела только брать контроль. И я…я был здесь, чтобы дать ей этот контроль, эту иллюзию опоры.

«Любит… на свой лад» — снова прозвучали в голове слова Хендерсона. Возможно. Если любовь может быть такой — рваной, требовательной, временами жестокой, но отчаянно нуждающейся в присутствии. Если любовь — это позволить ей использовать меня, чтобы она не сломалась окончательно. Да, я был ее вещью, ее собственностью, ее инструментом. Но я был ее. И моя преданность, это странное, всепоглощающее чувство, которое кто-то назвал бы поклонением, никуда не делась. Она только крепла от осознания ее уязвимости, скрытой под слоями стали и сарказма. Я буду рядом. Я позволю ей быть такой, какая она есть, потому что иначе она не может. И потому что я, кажется, тоже не могу иначе.