Сирена и Оракул (СИ) - Горожанкин Владимир

Обвинение было несправедливым, я это знал. Я действовал максимально осторожно, следовал ее инструкциям. Но логика сейчас была бессильна. Это был срыв. Ее страх, ее бессилие перед внезапным препятствием искали выход, и я оказался самой близкой мишенью. Она перекладывала свою тревогу на меня, потому что признать собственный промах или просто столкновение с силой, превосходящей ее, было для нее немыслимо.

Но глядя в ее глаза в этот момент, я видел не только гнев. За этой вспышкой ярости проступила глубокая, изматывающая усталость. Та самая, которую она так тщательно скрывала за маской цинизма и неуязвимости. И да, мне не показалось — там был и страх. Не панический ужас, а холодный, расчетливый страх профессионала, понимающего, что ставки смертельно высоки и что противник только что сделал очень сильный ход. Она поняла, что Дэвис был не просто свидетелем, он был ключом, и этот ключ у них отобрали.

Инстинкт сработал быстрее разума. Я шагнул к ней, протянул руку и осторожно коснулся ее плеча. Я не знал, что сказать. Слова казались пустыми и неуместными. Я просто хотел показать, что я здесь, что она не одна в этой внезапно ставшей ледяной комнате.

Реакция была мгновенной и резкой. Она отшатнулась от моего прикосновения, словно я обжег ее. Ее глаза снова сузились, в них вернулся привычный ледяной блеск, а лицо снова стало непроницаемой маской. Усталость и страх исчезли, сметенные волной презрительной гордости.

— Не смей меня жалеть, Морган! — прошипела она, и в ее голосе зазвенела сталь. — Никогда. Слышишь? Мне не нужна твоя жалость. Мне не нужна ничья жалость!

Я отступил на шаг, убирая руку. Стена снова была на месте — непробиваемая, холодная. Я понял, что сейчас любые попытки пробиться сквозь нее бесполезны и даже опасны. Она не позволит увидеть свою слабость, даже если эта слабость очевидна. Она предпочтет сорваться, обвинить, оттолкнуть — что угодно, лишь бы не признавать уязвимость.

— Хорошо, Сирена, — сказал я тихо, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Как скажешь. Я не буду тебя жалеть. Но я буду рядом. Что бы ни случилось.

Я развернулся и пошел к двери. Продолжать этот разговор сейчас было бессмысленно. Ей нужно было время, чтобы прийти в себя, чтобы снова надеть свою броню и решить, что делать дальше.

Когда я уже взялся за ручку двери, ее голос догнал меня — снова привычно саркастичный, но с какой-то новой, едва уловимой жесткой ноткой:

— А куда ты денешься, малыш Арти? Ты же теперь моя собственность, забыл? Вот и стой рядом, и не отсвечивай, пока я думаю. И постарайся больше ничего не испортить.

Я вышел из кабинета Сирены, чувствуя себя выжатым и немного оглушенным. Ее вспышка, несправедливые обвинения, а главное — та мимолетная трещина в ее броне, через которую проглянули усталость и страх, — все это оставило неприятный осадок. Мне нужен был кофе. Крепкий, черный, без сахара. Что-то, что помогло бы прочистить мозги и вернуть ощущение реальности.

У автомата в коридоре, к моему удивлению, стоял Хендерсон. Он как раз забирал свой стаканчик и выглядел таким же усталым, но уже спокойнее, чем когда выходил от Сирены. Он увидел меня и слабо улыбнулся.

— Артур. Тоже решил подзаправиться? День обещает быть долгим.

— Похоже на то, мистер Хендерсон, — кивнул я, нажимая кнопку эспрессо. — Очень долгим.

Он сделал глоток, задумчиво глядя на меня поверх стаканчика.

— Как она? Сирена? Я видел, она была… не в духе после моих новостей.

Я пожал плечами, стараясь сохранить нейтральное выражение лица. Говорить о ее срыве не хотелось, тем более с ее начальником, пусть и таким понимающим, как Хендерсон.

— Она Сирена, — ответил я уклончиво — переваривает. Думает, как достать этих ублюдков теперь, когда Дэвис исчез. Вы же ее знаете.

Хендерсон снова улыбнулся, на этот раз теплее.

— Знаю. Почти двадцать лет знаю. И ты не сердись на нее, Артур. За резкость. Она не со зла.

Я удивленно поднял бровь.

— Не со зла? Она только что обвинила меня во всех смертных грехах, включая пропажу Дэвиса.

— Это ее защитная реакция, — мягко сказал Хендерсон. — Она всегда так делает, когда чувствует угрозу или теряет контроль. Срывается на тех, кто ближе всего. А ты…ты сейчас ближе всех. Знаешь, за все годы, что она здесь работает, ты первый стажер…да что там стажер, первый человек в редакции, с которым у нее сложились…вот такие отношения.

— Какие «такие»? — спросил я, забирая свой дымящийся кофе. Я не был уверен, что хочу слышать ответ.

Хендерсон посмотрел на меня с явным сочувствием и каким-то глубоким пониманием, которое меня обезоружило.

— Такие, когда она позволяет себе быть…собой. Настолько, насколько вообще способна. Пойми, Артур, — он понизил голос, словно делясь секретом, — Сирена… она очень тебя ценит. Пожалуй, даже…любит. На свой лад. Просто она по-другому выражать это не умеет. Совсем. Она умеет только так, как сейчас. Через контроль, через эту жесткость, через…ну, ты сам понимаешь — он деликатно кашлянул, явно намекая на ту доминантную, почти хищническую манеру, с которой она вела себя со мной, и которая так странно переплеталась с ее профессиональной деятельностью и той уязвимостью, что я увидел сегодня.

Любит? Слово прозвучало дико, нелепо в контексте наших отношений. Хозяйка и ее вещь, хищница и ее игрушка. Любовь? Я молчал, пытаясь осмыслить его слова. Это объясняло многое, но одновременно запутывало еще больше.

— Но почему? — спросил я наконец. — Почему она такая? Что с ней случилось?

Хендерсон покачал головой, и в его глазах промелькнула тень грусти.

— Этого я тебе сказать не могу, Артур. Это слишком личное. Ее история. Она сама тебе расскажет, если и когда посчитает нужным. Когда будет готова довериться до конца. Могу лишь сказать, что прошлое у нее было…непростым. Оно ее закалило, но и сломало что-то важное внутри. Научило никому не верить и всегда быть настороже.

Он отпил еще кофе, помолчал немного.

— Мы ведь с ней почти ровесники. Начинали здесь вместе, зелеными стажерами, почти двадцать лет назад. Гонялись за сенсациями, мечтали изменить мир печатным словом. Только потом наши пути разошлись. Я ушел в администрирование, осел в кресле, оброс бумагами. А ей это не нужно. Ей нужно быть в поле, чувствовать пульс событий, контролировать ситуацию. Для нее это способ выжить, способ существовать.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и его взгляд стал серьезным, почти умоляющим.

— Береги ее, Артур. Правда. Она кажется сильной, непробиваемой, но это броня. А под ней…там все гораздо сложнее. Она больше никого к себе так не подпустит. Я это точно знаю. После того, что случилось…она просто не сможет.

Я смотрел на этого усталого, доброго человека, который знал Сирену дольше, чем кто-либо в этой редакции, и который, похоже, искренне за нее переживал. Его слова, какими бы странными они ни казались поначалу, начинали обретать смысл. Любовь через контроль, близость через доминирование…возможно ли это? С Сиреной, кажется, возможно все.

Я кивнул, чувствуя, как внутри что-то твердеет — не злость, не обида, а какая-то новая решимость.

— Можете не волноваться, мистер Хендерсон, — сказал я твердо, встречая его взгляд. — Сирена Фоули в надежных руках.

Хендерсон улыбнулся — искренне, с облегчением.

— Рад это слышать, Артур. Очень рад.

Он кивнул мне на прощание и пошел по коридору к своему кабинету. А я остался стоять у автомата с остывающим кофе в руке, глядя ему вслед. Его слова эхом отдавались в голове. Любит…по-своему. Береги ее…мне оставалось только ждать. Ждать, когда она сама решит, что делать дальше. Ждать, когда она, возможно, когда-нибудь, решится приоткрыть дверь в свое прошлое. А пока — быть рядом. Быть ее собственностью, ее опорой, ее…кем бы я ни был для нее на самом деле.

День медленно угасал за окнами редакции. Тусклый свет офисных ламп смешивался с оранжевыми отблесками заката, ложившимися на столы и папки с делами. Я сидел за своим столом, пытаясь сосредоточиться на какой-то рутинной задаче, но мысли постоянно возвращались к утреннему разговору с Хендерсоном и к образу Сирены — загнанной, яростной, испуганной. Слова редактора — «любит…на свой лад», «береги ее» — крутились в голове, создавая странный диссонанс с тем, как она обращалась со мной.