Селянин (СИ) - "Altupi"

Он рискнул покинуть прохладный салон «Тойоты» с утихомирившейся мухой и выйти на удушающую жару. Тело тут же взмокло. Кирилл смахнул крупную каплю пота, заструившуюся вниз по выбритому виску, и закурил. Дом, в котором предстояло провести целый месяц, его не радовал. Не радовали деревянные рамы, облупившаяся рыжая краска, первоначально, наверно, бывшая коричневой. Не радовало отсутствие элементарных удобств типа унитаза, ванны и горячей воды. Наличие холодной тоже было под вопросом. Не радовали куры, клещи и запах навоза. Хотя аромат свежего сена, кем-то скошенного и сложенного на противоположной стороне улицы, был приятен даже ему, коренному горожанину. Но они не сено приехали за сто сорок километров нюхать.

Дом принадлежал Пашкиной бабке. Последние годы она использовала его как дачу, зимой жила у Пашкиного дядьки, а в этом году из-за каких-то болезней не поехала и летом. Кирилл бы тоже в глушь себя не загнал, если бы не Пашкина идея, гениальная, как все Пашкины идеи. Калякин не очень любил работать, но Машнов зуб давал, что работать придётся не много — скосить, измельчить и ждать, когда высохнет. Звучало не очень сложно, хотя Кирилл экспертом в таких делах не был.

На улице… или в деревне, потому как улица и есть вся деревня… было безлюдно. Словно это не центральная Россия, а затерянная необитаемая планета какая-нибудь. Ну да к лучшему, лишние глаза и уши им не нужны.

Кирилл дососал скуренную сигарету, бросил в траву, придавил ботинком, как того овода. Пора было наведаться в дом, посмотреть, есть ли там приличное постельное бельё или одни бабкины хваребья.

Но идти в дом, так разительно отличающийся от средиземноморского отеля, не хотелось от слова вообще. Кирилл задрал голову, прикрывая ладонью глаза, посмотрел на раскалённое небо: оно даже не было голубым, а на много-много светлее. Оставляя за собой белую полосу, по нему плыла серебристая точка самолёта. Наверно, какие-то счастливчики летели в Турцию или на Мальдивы. Калякин им искренне завидовал.

Внезапно где-то рядом металл лязгнул по металлу. Кирилл опустил глаза и повернулся, ища источник неприятного звука. И нашёл — хозяйка коттеджа вышла на улицу, стояла спиной, закрывая резную чугунную калитку.

Или не хозяйка…

Фигура была мужская, одежда тоже. Ошибка произошла из-за густой чёрной копны волос, спадавших ниже плеч и вившихся на концах.

Справившись со щеколдой, обладатель этих волос повернулся, и Кирилл расслеповал, что это действительно парень, лет восемнадцати, и он тоже заметил чужака.

Настороженно глянув на Кирилла и иномарку, парень вышел на дорогу и стал приближаться, держась противоположной обочины, делал безразличный вид. Парень был среднего роста, худощавый, но на голых руках, высовывающихся из застиранной белой футболки-безрукавки, проступали мышцы. Ровные ноги казались достаточно длинными и сильными, и не болтались в шортах, как язычки колокольчиков. В общем, задохликом данный сельский экспонат Кирилл бы не назвал, как и крепышом.

Взглянув на лицо, Калякин впал в диссонанс: парень был красив! Так красив, что не гармонировал с деревней, запустением и запахом навоза. Хотя подобная красота не принадлежала фотомоделям, скорее… Кирилл не мог придумать ассоциацию, мысль вертелась в голове, но не материализовывалась. Он не разбирался в парнях, красоте и ассоциациях, но уверенно шагающий в сланцах по пыли ровесник поразил его своей внешностью. Особенно взглядом, который незнакомец целенаправленно отводил, прикрываясь маской равнодушия к происходящему: парень не лез в чужие дела, топал своей дорогой, но никак не был труслив. Кирилл не слыл таким же тактичным, а сейчас, кроме того, что парень являлся единственным движущимся объектом в этой безмолвной пустыне, так ещё был загадочно притягателен.

В равновесие привёл нарисовавшийся сзади Пашка.

— Чего не заходишь? — спросил он, вставая рядом и тоже замечая проходящего мимо селянина.

— Ты же говорил, здесь одни бабки, — провожая парнишу взглядом, упрекнул Кирилл.

— Ты про этого? Ну да, живёт здесь, в последнем доме. У него мать инвалидка, неходячая, вот он институт бросил и приехал за ней ухаживать. Ещё брательник у него малой, лет десять, может, больше, хрен её ведает. Они бедные, как церковные мыши. Он нигде не работает, живут только на материну пенсию, и, кажется, корова у них.

Парень уже удалился на достаточное расстояние, шёл лёгкой походкой, расправив щуплые плечи, смотрел только вперёд.

— Как его зовут? — спросил Кирилл.

— Не помню. Сейчас вспоминал, но… хоть убей, не помню. Он какой-то со сдвигом. Когда мы маленькими к бабкам приезжали, он никогда с нами не играл. Замкнутый какой-то. Нелюдимый.

Калякин счёл эту характеристику противоречием тому, что он только что видел.

— Он от той бабы из банка выходил.

— А! — Пашка тут же ухватился за новый повод поделиться информацией. — Он к ней захаживает. Она его зовёт, типа по дому что-нибудь сделать. А на самом деле она с ним трахается. Лариска баба одинокая, в самом соку… увидишь потом… ей требуется этого самого. Он её трахает, она ему бабосиков за это даёт.

Калякин в красках представил, как красивый селянин дерёт дородную пенсионерку во все щели. Как-то тошнотворно и неправдоподобно.

— А ей сколько лет? — уточнил он.

— Тридцать семь или тридцать девять, — Машнов знал всё, его бабка была покруче «гугла».

Кирилл против воли обрадовался ответу. Представил, как селянин за деньги шпилит симпотную богатую тётку, обученную камасутре — неплохой вид заработка. Тётке, поди, тоже в радость с таким красавчиком, течёт от одних его выразительных глаз.

Парень тем временем повернул направо к дому с крышей из нержавейки и скрылся за кустами.

— А вообще, говорят, он пидор, — торжествующе поставил финальный аккорд Паша.

— В смысле? — встрепенулся Калякин. Машнов посмотрел на него, как на дурака:

— Ты что, не знаешь, кто такие пидоры? Которые в жопу долбятся.

— Да знаю я, знаю, — отмахнулся Калякин и сразу потерял интерес к парню. Раз пидор, то этим всё объясняется, такие красивые обязательно будут пидорами. Калякину захотелось помыться уже не из-за липкой жары, а потому что сдуру обратил повышенное внимание на гомосека. Кирилл относил себя к ярым гомофобам, ненавидел голубизну.

Он отряхнул руки, будто запачкался дерьмом от мимо прошедшего парня, и пошёл в дом изучать их берлогу на ближайший месяц.

2

В хате воняло старым и прелым. Запах исходил от советской мебели времён, наверно, Хрущёва, цветастых ночных занавесок, которые Пашка принялся с энтузиазмом раздвигать, от давно немытого облезшего пола, полосатых дерюжек и вообще всего, что находилось в доме.

В комнате стало светлее, и Кирилл отошёл от порога, к которому прирос в унынии.

— Давай, осматривайся, — подбодрил Пашка. — Выбирай себе спальню. Тут шикарно, а?

— Невъебенно, — буркнул Калякин. С каждой секундой его желание забить на халявное бабло, уехать домой и просить у родаков денег на трехнедельный тур к морю становилось сильнее. Хоть в Сочи, хоть в Ялту, лишь бы там оторваться перед четвёртым курсом поганого политеха.

Планировка превосходила самые смелые ожидания. В обратном смысле. Бревенчатая пятистенка делилась на жилую и нежилую зоны. В жилой располагалась одна большая комната, она же «зал» и «горница». От неё отгородили тонкой переборкой две спаленки, причём окно прорубили только в одной. Спаленки имели такую малую площадь, что в них размещались только полуторные советские кровати и тумбочки. На стенах висели ковры, на полу — слава богу, не дерюжки, а паласы жёлто-коричневой расцветки с жёстким ворсом. Вместо дверей снова были разрезанные на две половинки шторы.

— Так уже не живёт никто, — снова буркнул Калякин, — даже в деревне.

— Так потому что здесь всё ещё от моей прабабки осталось, — тут же подоспел с ответом заглянувший в спальню Пашка. — Она в тридцать пятом году родилась, по старинке жила, голод, холод, нужду вытерпела, рано вдовой осталась, и ей этот дом раем казался. А бабка в память о ней ничего менять не захотела. Да и переехала она потом в город, вернулась, когда на пенсию пошла, а…