Моя идеальная ошибка (ЛП) - Хейл Оливия

— Да.

— Ну, не буду мешать, — улыбается она. — Пойду съем перед работой пирожное на террасе.

Я смотрю, как она уходит, и пытаюсь понять, что, черт возьми, только что произошло.

16. Алек

Субботним утром я просыпаюсь в почти полной темноте спальни. Взгляд на часы подсказывает неутешительный результат. Еще нет и половины седьмого. После многих лет одного и того же распорядка мой организм отказывается воспринимать выходные как нечто отличное от будней.

Сейчас он также отказывается позволить мне снова заснуть. Под одеялом я возбужден. До боли. Даже трение резинки боксеров заставляет скрипеть зубами.

Последние несколько лет либидо находилось в состоянии легкого кипения и являлось потребностью, которую я легко удовлетворял самостоятельно пару раз в неделю, прежде чем двинуться дальше. Нечто вроде еды, сна или душа. Тем, о чем почти не задумывался.

Но сейчас стало жгучим желанием, выжигающим вены. Оно не кипит. И не находится под контролем.

Не поддается игнорированию.

Я смотрю в потолок, пытаясь не замечать болезненную эрекцию, прижавшуюся к животу. Раздражает, когда тело тебя предает.

До появления в жизни Изабель я бы просто решил проблему обычным способом: закрылся в ванной, довел дело до конца под душем, и через десять минут продолжил день. Но теперь все иначе, и я знаю, что стоит лишь обхватить себя, как перед глазами вспыхнет ее образ.

Мне не положено так о ней думать, и причин больше, чем смогу перечислить.

Хотя, пожалуй, стоило бы это сделать. Поможет и мне самому, и состоянию. Кто-то считает овец, а я – причины, по которым считаюсь аморальным мудаком...

Ее так легко представить. Изящный изгиб шеи, теплая улыбка и сильное тело, ее инструмент и дом, о котором так заботливо печется. На днях она была почти обнаженной. Длинные, крепкие ноги, плоский живот и мускулистые руки. Изабель похожа на линию первой буквы своего имени, с легкими изгибами в талии и бедрах.

Кожа была теплой от тренировки, мягкой, и мне хотелось сорвать этот жалкий лоскуток ткани.

Член пульсирует, и я ругаюсь, опуская руку под одеяло. Горячий и твердый в ладони, и от сжатия по спине пробегает дрожь.

Целовать ее было чертовски сладко. Как есть роскошный десерт, от которого не хочется отрываться. Она отвечала так прекрасно. Оба раза притягивала меня ближе, опиралась. Я и не знал, что этого не хватало. Быть чьей-то опорой. Чувствовать, как женщина держится за меня.

Вина танцует в такт желанию. Я не хотел никого так сильно с тех пор, как... Не могу закончить мысль. Не могу думать о ней. Не когда Изабель сводит с ума, иначе стыд попросту меня прикончит.

Но потребность, пульсирующая в крови, помогает отодвинуть вину. Засунуть в ящик, который позже о себе напомнит. Я сжимаю член и позволяю фантазиям хлынуть, будто и не пытался от них отгородиться.

Изабель с распущенными волосами и расстегнутым топом, обнажающим край белого бюстгальтера. Она смотрит на меня с той самой застенчивой теплотой, медленно расстегивает молнию и роняет топ на пол.

Черт, выглядит восхитительно. Грудь маленькая, идеальной формы, и пусть я не должен был замечать, но заметил. Сжимаю основание члена, чтобы не кончить слишком быстро.

— Алек, — выдыхает она в фантазии, прижимаясь ко мне голым телом и обвивая руками шею.

Фантазия меняется, подстраиваясь под учащенные движения руки. Желание пробегает по позвоночнику, пульсирует в бедрах от картинки в голове. Изабель подо мной. Темные глаза затуманены от удовольствия, волосы рассыпаны по подушке. Ноги раздвинуты, приглашая войти, будто она действительно меня хочет. Я сильнее сжимаю член, мечтая, чтобы это была она, ее тепло вместо правой руки, ее стоны, раздающиеся мне в ухо.

Изабель была бы настоящей, без притворства, показывающей только искреннюю реакцию, и я хотел бы вызвать каждую из них. Глядя на меня, гибкая и до боли красивая, шепчет мое имя. Ноги впиваются в мою талию, тепло обволакивает, и это так чертовски приятно. Яйца сжимаются, пятки впиваются в матрас, и я кончаю.

В нее. Но в реальности в руку и на живот, и в тишине, что наступает после, я слышу только стук собственного сердца. Фантазия растворяется вместе с последними проблесками удовольствия.

А вина вырывается из того самого ящика. Не стоило этого делать. Не стоило так думать. Это лишь сделает влечение к ней еще невыносимее... а я годами так не фантазировал о женщине. Не доводил себя до оргазма, воображая ее.

И все же это лучший оргазм за последние недели. И, судя по тому, как путаются мысли, она еще не раз станет музой для моего члена.

Я провожу чистой рукой по лицу. Черт.

Два поцелуя с ней... да, пожалуй, сожаление является самым подходящим словом, но испытывать его тяжко, когда на вкус они были такими сладкими. Возможно, это лишь делает меня еще хуже.

Она – лучшая подруга Конни.

На пятнадцать лет моложе.

Ей нужны работа и крыша над головой.

Изабель уже жаловалась на пристающих к ней мужчин. А я – ее работодатель. И уже нахожусь далеко за гранью принципов, которые соблюдал большую часть жизни.

И... моя жена умерла всего пять лет назад.

Тошнота подкатывает к горлу.

— Что ты творишь? — спрашиваю себя с горечью.

Изабель не хочет меня. Не по-настоящему, пусть в тот день и дала понять, очень ясно и красиво, что поцелуи ей понравились. От этого эго раздулось настолько, что я не удержался и поцеловал ее снова прямо в гостиной, при ярком дневном освещении. Лишь чистая случайность помешала нам до того, как пришла Катя.

Я сбрасываю одеяло и иду в ванную. Включаю душ, делаю воду холоднее и еще холоднее, пока ледяные струи не начинают жечь кожу. Они смывают остатки оргазма и тепло, все еще пульсирующее в жилах.

И именно этого я заслуживаю.

Дети скоро проснутся. Суббота – наш день, без Кати и работы, если только я не в командировке. Между «Контрон» и детьми просто нет ничего, что я мог бы предложить Изабель. Тот самый толстый стержень между ног, конечно, думает иначе, но он ошибается. Я не собираюсь заводить роман с няней своих детей.

Она заслуживает гораздо большего.

И для меня переступить эту черту было бы неправильно.

Через полчаса я чист и нахожусь на кухне. Замешиваю тесто для блинчиков, когда появляется первый ребенок. Это щурящийся Сэм в помятой пижаме с супергероями.

— Пап?

— Я здесь, — оставляю миску на столе и поднимаю его. Совсем скоро Сэм станет слишком тяжелым. Он пахнет сном и детством, и я несу сына обратно в комнату. — Очки, дружище. Вот почему ты ничего не видишь.

— А... — он утыкается мне в плечо, пока поднимаю сброшенные очки с тумбочки.

Офтальмолог говорил, что Сэм, скорее всего, перерастет необходимость в них, но только если будет носить исправно.

— Могу я посмотреть телевизор? — спрашивает он.

— Конечно. Блины скоро будут готовы, — останавливаюсь у дивана и поднимаю бровь. — Хочешь полетать?

Его лицо вспыхивает от восторга.

— Да!

Я подбрасываю Сэма на диван, и тот визжит от удовольствия, подпрыгивая на подушках. Еще, еще, и я повторяю это дважды, прежде чем включить телевизор и вернуться к тесту.

Такие вещи Виктория не одобрила бы. Меня это больше не беспокоит, но в первые годы после ее смерти я слышал отголоски голоса каждый раз, когда находился с детьми. Не делай так. Делай вот так. Ты не можешь ей это позволять. Алек, не поднимай его так высоко.

Теперь я их не слышу.

В самые тяжелые моменты, когда оба ребенка кричали одновременно, упреки звучали в голове, и это бесило. Если так хотела быть матерью, не стоило умирать и оставлять меня одного.

Позже, когда дети успокаивались, мысли наполняли меня стыдом. Она не выбирала уходить из их жизней. Или из моей. Но когда ты не спал три дня и балансируешь на грани здравомыслия, справедливость кажется чем-то очень далеким.

Я смотрю на макушку Сэма, взбивая тесто. Он напевает песню любимого мультика про собак-детективов. Нужно больше таких выходных. Выходных с детьми. Но «Контрон» и семья ведут между собой бесконечную гражданскую войну.