В разводе. Ты нас недостоин (СИ) - Ива Элль

Первые дни после ее приезда я ловила себя на том, что все время прислушиваюсь: не ссоримся ли мы, не цепляем ли друг друга словом, как раньше. Но вместо привычных колкостей дом наполнялся смехом и запахом свежей выпечки. Мама не пыталась командовать, не читала нотации, а просто жила рядом — помогала, подхватывала, если я не успевала, ставила чайник, пока я укладывала малышей. Иногда вечером она садилась рядом на диван, гладя меня по волосам, и тихо говорила:

– Ты у меня сильная девочка. Я тобой горжусь.

И каждый раз эти слова залечивали во мне что-то старое и больное, о чем я уже привыкла молчать.

Натан стал больше времени проводить дома, он не мог наглядеться на своих малышей. Я часто наблюдала, как он, сняв галстук и закатав рукава, сидит на полу и строит вместе с ними невероятные башни из кубиков, терпеливо поднимает упавшие детали и снова выстраивает конструкцию, хотя мог бы давно лечь на диван с телефоном. Его смех звучал по-новому – не уставшим выдохом после тяжелого дня, а глубоким, теплым, настоящим. Иногда я ловила его взгляд и видела в нем такую тихую благодарность, от которой щемило сердце.

Свадьба была маленькой и уютной.

Только самые близкие… ну, за исключением Марины Аркадьевны. Как и обещал, Натан закрыл ее в специализированную лечебницу. Думаю, надолго. И её вылечат, как говорится. Пускай, там ей и место. Я понимала, что это не жестокость, а необходимость: слишком много разрушений она принесла в нашу жизнь, слишком сильно отравляла воздух вокруг себя. Иногда я вспоминала ее взгляд – колючий, оценивающий, всегда готовый ударить словом, – и думала, как странно меняется человек, когда его лишают привычной власти. В лечебнице она постепенно успокоилась, как рассказывали врачи, стала тише, перестала искать виноватых. Возможно, это тоже было ее маленьким исцелением.

На свадьбе была в легком платье, он в простой светлой рубашке. Надевая мне на палец кольцо, мужчина прошептал:

– И больше не снимай его никогда.

У меня задрожали пальцы, хотя я изо всех сил старалась держаться. В тот момент в голове промелькнули все наши падения, ссоры, страхи, слезы, бессонные ночи, и вдруг стало так ясно: мы выстояли. Не потому, что были идеальными, а потому, что каждый раз выбирали друг друга снова, несмотря ни на что. Я всмотрелась в его глаза, блестящие и чуть влажные, и почувствовала, как где-то в груди окончательно щелкает невидимая защелка: дом закрыт, мы внутри, и никто больше не сможет к нам пробраться.

Веронике дали пять лет и наложили судебный запрет приближаться к членам нашей семьи. Я осталась довольна результатом суда. Так ей и надо… нечего строить козни и пытаться въехать в рай за чужой счет. Я помню тот день, когда судья зачитывал приговор, а Вероника, еще недавно такая уверенная, стояла бледная, с тонкой ниточкой губ вместо улыбки. Мне не было ее жаль. Не потому, что я стала жестокой, а потому, что слишком ясно помнила, как она пыталась уничтожить нас, не задумываясь о детях, о моей матери, о Натане. Это была не месть – это было восстановление справедливости.

Кажется, жизнь окончательно наладилась. Натан стал моим лучшим человеком – тем самым мужчиной, о котором я всегда мечтала. Он исполнял мечты каждый день, даря маленькие удовольствия и не забывая о деталях: вкусный кофе по утрам, цветы без повода, записки на холодильнике с кривыми сердечками и смешными подписями, поездки внезапно… на море или лыжный курорт, когда мы, едва собрав сумки, уже сидели в самолете, держась за руки и смеясь, как подростки. Я смотрела на него и думала, что никогда не поверила бы, если бы кто-то в начале нашей истории сказал, каким он станет.

Еще через три года у нас родилась девочка. Натан был на седьмом небе от счастья… никогда не думала, что мужчины настолько способны радоваться детям. Видимо, мне достался уникальный экземпляр. Он носился по дому, как школьник, показывал всем ее первые фотографии, пересылал видео, где наша крошка только-только морщит нос и тянет кулачки к лицу. В роддоме он стоял у моей кровати с таким выражением лица, что я не удержалась от смеха сквозь слезы – в нем одновременно было все: страх, трепет, нежность, гордость.

– Ты понимаешь, – шептал он мне, – это что-то внутри, такое горячее… – и прижимал руку к груди.

И в эти моменты я ощущала такое спокойное, плотное счастье, которое не требовало громких слов и доказательств.

Когда его мать выписали из лечебницы, Натан купил ей дом на другом конце города и нанял сиделок, чтобы следили. Мы долго обсуждали, как правильно поступить, боялись повторения старых сценариев, не хотели снова впускать в наш дом прошлую боль, но и бросить ее было невозможно. В итоге нашли золотую середину: она жила отдельно, в светлом аккуратном домике с цветами на подоконниках, приходила к нам в гости по редким, заранее оговоренным дням, сидела с внуками, а потом так же спокойно уезжала к себе.

В ее взгляде появилось что-то новое – усталое, но мирное.

Она стала меньше спорить, больше слушать, иногда даже признавалась:

– Я многое делала неправильно. Хорошо, что вы оказались умнее меня.

Лечение пошло ей на пользу.

Шли годы… дети росли и радовали нас, а мы седели, мудрели, срастались душами еще ближе. Наш дом жил своим шумным, теплым ритмом: уроки, кружки, запахи ужина, разбросанные по прихожей кроссовки, звонкий смех, хлопанье дверей, редкие ссоры из-за мелочей и обязательные примирения с объятиями на кухне. Мы учились отпускать и поддерживать одновременно, не душить заботой, но всегда быть рядом.

Костик и Мирослав стали адвокатами, как и мечтали еще в школе, когда спорили со всеми подряд о справедливости и честности. Я до сих пор помню их первую крупную победу в суде: они, взрослые мужчины в строгих костюмах, зашли к нам домой с огромным тортом и сияющими глазами подростков. Натан хлопал их по плечам, а я, пока они рассказывали подробности дела, украдкой вытирала слезы гордости. В тот момент мне казалось, что все круги ада, через которые мы прошли, хотя бы отчасти окупились этим мгновением.

Анечка стала эндокринологом. Тихая, внимательная, с добрыми руками и уверенным взглядом, она с самого детства любила возиться с градусниками и аптечками, лечила кукол и нас заодно. Когда она приносила домой свои первые истории о пациентах, я слушала и удивлялась, насколько она взрослая и мудрая. Она не просто назначала лекарства, она умела говорить с людьми так, что у них исчезал страх.

Младшая связала свою жизнь с модельным бизнесом. В детстве она любила крутиться перед зеркалом в моих платьях и туфлях, устраивать показы мод для всей семьи, и мы смеялись, хлопали, делали вид, что снимаем ее на воображаемые камеры. Потом появились настоящие подиумы, съемки, контракты. Я переживала, боялась, что этот мир сломает ее, но она оказалась сильнее, чем я думала. Звонила из разных стран, присылала нам фотографии с перелетов, а когда прилетала домой, превращалась из холодной профессиональной красавицы снова в нашу девчонку, которая забирается с ногами на кресло и пьет чай из огромной кружки.

Мы радовались каждому их успеху, поддерживали во всем, ведь семья – это главное, надежный тыл, самое ценное, что есть у каждого человека. Со временем я все четче понимала: ни деньги, ни чужое мнение, ни внешняя картинка не имеют значения, если дома тебя ждут свои люди, с которыми можно быть настоящей, без масок и поз.

Иногда вечерами мы с Натаном сидели на кухне вдвоем, как в молодости, только теперь седина на висках предательски выдавала прожитые годы. На столе остывал чай, за окном темнел двор, а в доме было тихо: дети разъехались по своим делам, у каждого была своя жизнь. В такие моменты прошлое подкрадывалось особенно близко – не для того, чтобы ранить, а чтобы напомнить, насколько длинный путь мы прошли.

– Помнишь, какой ты была, когда мы только познакомились? – однажды спросил Натан, лениво крутя в пальцах ложку. – Тревожная, нервная, как натянутая струна.

Я усмехнулась:

– Ты тоже не сахаром был.