Красивый. Наглый. Бессердечный - 2 (СИ) - Туманова Кира

Кир

Мне кажется, Арина будто сдувается, когда заходит в дом. А я, наоборот, словно обретаю второе дыхание. Это же мой дом, моя территория. Дом, где я вырос, пахнет Ариной и это будоражит, срывает тормоза.

Привлекаю Арину к себе прямо у входа. Но она, неожиданно, вырывается.

- Я сейчас, - смущённо шепчет и исчезает в комнате.

Иду следом, замечая мелкие изменения. Пушистые тапочки, брошенный у входа пёстрый коврик. Картина на стене.

Останавливаюсь, всматриваясь. Через серые мазки ливня проступает мокрая крыша, и дрожит прилипший к окну кленовый лист. Таким одиночеством веет, что не по себе становится.

Захожу в гостиную. Привалившись плечом к откосу, с улыбкой наблюдаю, как Арина, сосредоточенно поджав губы, хлопает дверцами шкафчиков.

- Прости, у меня с едой не очень... – виновато сообщает, обернувшись ко мне.

- У нас горничная была...

- Она осталась, но мне одной неловко её напрягать. Рабовладелицей себя чувствовала. Яичницу будешь?

- Конечно!

Я сейчас всё готов съесть. А её саму – в первую очередь! У меня живот скоро такие рулады будет выводить, что неловко.

Смотрю, как Арина разбивает яйца в шкворчащую сковородку. И не понимаю, что не так. Будто ей неловко или вдруг застеснялась.

- Всё хорошо? – Спрашиваю на всякий случай.

Она выдаёт милую улыбку и отворачивается. Опять рыщет в шкафчике. Оттолкнувшись от стены иду к ней и беру со стола солонку – Арина стоит к ней спиной и не видит. Синяя солонка с серебряной крышкой. Была ещё такая же перечница, но её грохнул кто-то из моих друзей по пьяни лет десять назад. Отец так орал, когда вернулся с работы. Чихал от рассыпанного перца и орал!

Ловлю приятный когнитивный диссонанс. Это блин неописуемо! Прийти в свой дом, где ты вырос, где не был уйму лет и застать те же самые вещи. Но хозяйничает здесь она.

Странно и удивительно. Если так сходят с ума, то я не против.

Арина перехватывает солонку. Поднимает на меня глаза и у меня опять дыхание перехватывает.

- Спасибо. Это же твой дом...

Наши пальцы опять переплетаются, держим эту солонку. Вцепились в неё!

Наши руки нам не принадлежат, ведут себя, как дикие зверьки, тянущиеся друг к другу. И что бы там у Арины в голове не происходило, её ладони ей не подчиняются, так же, как и мои мне.

Смотрю в её глаза – зелёные, огромные, как два озера. И меня прошибает! Ей, и правда, неудобно. Стыдно хозяйничать в доме, который она до сих пор считает моим. И сейчас я ощущаю это одиночество, которое давило на неё несколько месяцев.

Ей же было плохо так, что хоть вой! И она жила здесь. В доме, где всё напоминало обо мне, о её прошлом ужасе, о трагедии, о моём отце. Да, наверное, пыталась сбросить с себя это одиночество, радовалась любой возможности выбраться в люди. Шаталась по интервью, заводила знакомства, улыбалась. А потом опять приходила сюда.

- Эта картина... – хриплю и веду шеей, - она твоя?

- Да, давно написала её. Когда жила с мамой.

Чувствую тепло её пальцев, сжимающих белый фарфор. И становится её отчаянно жаль, так что спазмом схватывает горло. Бедная моя гордая девочка, застряла между молотом и наковальней. Связанная обязательствами, обещаниями и детской попыткой мне досадить.

- Если тебя смущает, что лишила меня наследства, я только рад. Мне нравится приходить к тебе домой.

Арина вспыхивает, нижняя губа предательски дрожит. Она покачивает головой и в волосах опять вспыхивают золотистые блики. Так хочется провести ладонью по её голове, но я держу дурацкую солонку. Точнее, сжимаю пальцы Арины.

– Я гадко себя вела... Прости!

У меня внутри всё мертвеет. Почему-то я сразу думаю про парня, который за ней ухлёстывал. Гадкий белобрысый дятел. Неужели добрался до моей золотой девочки?

- Гадко вела себя? – Переспрашиваю, подняв бровь. Хмыкаю и бурчу отворачиваясь. – Я ему ноги сломаю... Подонок!

- Нет, что ты! Лев здесь не при чем! Я перед тобой виновата. – Опускает глаза.

- Ты только что спасла этому придурку ноги. – Выдыхаю и, немного стыдясь своей паники, пытаюсь обратить всё в шутку. – Я просто хочу быть с тобой. Здесь. Всегда.

Замолкаю. Боже, что я сейчас сказал? Будто я имел в виду, что мне нужен этот дом, а Арина, как довесок.

Арина собирается что-то сказать, но, сглотнув, не произносит ни слова. Смотрит на меня немигающим взглядом. А у меня под этим взглядом стремительно разгоняется сердце до бешеного ритма. Сейчас она что-нибудь скажет, в своём стиле. Типо, мне не нужен этот дом, не думай, что я здесь останусь...

И она, действительно, кричит:

- Яичница!

И я, разжав, наконец, пальцы, толкаю ручку сковородки, сдвигая её с конфорки. Арина припадает головой мне на грудь, сцепляет руки на моей талии, а я глажу золотистые блики. Я чувствую, как она вздрагивает у меня на груди – не пойму, плачет или смеётся. Но чувствую, как уходит напряжение между нами и начинается что-то новое, хрупкое и невероятно важное.

Её руки слегка дрожат, вцепившись в мою футболку:

- Ты знаешь, — наконец выдыхает Арина, её голос приглушён моей грудью, — я тоже хочу. Здесь. Всегда.

Эти простые слова, как контрольный в голову. Сметают всё.

Арина отрывается от меня, её глаза блестят:

- Ты же есть хотел, - дрожащим полушёпотом спрашивает.

- Передумал, - рвано выдохнув, впиваюсь в её губы и понимаю, что никакая сила меня сейчас не остановит.

Она цепляется за мои плечи и пах стремительно наливается тяжестью. Ловлю её стон, задыхаюсь и вжимаю в себя.

Она пропускает мне руки под футболку, скользит ладонями по спине, лаская кожу.

- Что ты делаешь со мной? — спрашиваю, наклоняясь к ней — мы сталкиваемся лбами и тяжело дышим друг другу в губы. – Я не смогу остановиться!

- И не надо, — она крепче вжимается в меня, выбивая из моей груди рык.

Я подхватываю её на руки. Маленькую, лёгкую, почти невесомую. Мы так и поднимаемся в спальню, стараясь не размыкать губ. Я знаю здесь каждую ступеньку, и только это спасает нас от травмы.

Мы оба сошли с ума!

Арина источает чувственность — оголённую, терпкую, грешную. Ставлю её на ноги перед кроватью, будто даю последний шанс – оттолкнуть, убежать.

Но нет! Она с вызовом поднимает подбородок и кладёт мои ладони себе на талию. Её взгляд — испуганный, шальной, зовущий — срывает у меня все клеммы. Шёлковая ткань скользит под моими пальцами, когда я медленно обвожу ладонями её бёдра, талию, грудь. Арина замирает, губы чуть приоткрыты.

- Ты уверена? – цепляю бретельку.

- Да, - выдыхает она.

Сдвигаю ткань с плеча, прижимаю губы к обнажённой ключице. Она вздрагивает, но не сопротивляется. Мои пальцы находят молнию на спине — металл холодный, но кожа под ним пылает. Медленно, мучительно медленно стягиваю платье вниз. Я, как долбанный мазохист пытаюсь продлить эту пытку. Платье ползёт по её телу, сбегает с плеч, с груди, с узких бёдер… Падает на пол бесшумным облаком.

Под ним — только шёлк нижнего белья и дрожь.

Я кладу её на кровать, придерживая за шею, будто она хрустальная, но в следующее мгновение уже не могу сдерживаться. Придавливаю весом, чувствуя, как она податливо прогибается в талии, раздвигает ноги, подпуская ближе, теснее, вплотную. Отстраняюсь лишь на секунду — срываю с себя футболку, расстёгиваю ремень. Руки скользят под тонкие кружева, срывают их одним движением.

- Хочу видеть тебя всю… — голос хриплый, будто простуженный.

Дышу тяжело, как подросток, впервые увидевший голую женщину. Глажу её плоский живот, маленькую грудь, розовые соски. Она стыдливо прикрывает лобок, но я отодвигаю её руку.

Она открывается, и я вижу, как её колотит. От страха? От желания? Не бойся, моя маленькая! Снова склоняюсь к ней, целую губы, шею, впадинку над ключицей. Приникаю к груди, обвожу языком сосок, втягиваю его в рот — слышу тихий стон. Вторую грудь ласкаю пальцами, сжимаю, играю, пока он не становится твёрдым.