Наша навсегда (СИ) - Зайцева Мария

Он вздыхает, наливает по третей.

— Давайте, за тех, кого нет с нами.

И мы снова пьем, не чокаясь.

— Кстати! — Бешеный Лис ставит бокал на стол, встает, — у меня же кое-какие записи есть с тех времен! Я специально отдавал оцифровывать. Там есть твой папаша, Леха. Посмотреть хотите?

— Конечно, — кивает Лешка, а я думаю, когда будет уместно спросить про то, знает ли Бешеный Лис моего отца. Если имя мамы назвать, может, вспомнит? Но это явно потом надо будет делать. Сначала записи.

Демид Игнатьевич включает здоровенную плазму, и на экране появляется чуть смазанная картинка какого-то застолья.

Парни, бритые, с золотыми цепями, все крепкие и опасные на вид, сидят за столом, что-то празднуют. Смеются, чокаются бокалами. Напоминает хроники девяностых, тот же антураж, те же типажи.

Я без труда узнаю в сидящем в самом центре бритоголовом красавчике отца Игната. Открываю рот в изумлении.

Прямо Игнат на меня смотрит с экрана, надо же! Только без нынешней стильной стрижки, и более массивный. И взгляд. Взгляд, конечно, отличается. Уже тогда он пугающе мертвенный был, словно молодой парень этот видел такое, чего никому не пожелаешь.

— Похож, да? — улыбается Бешеный Лис с гордостью, — это мы Новый год празднуем, в бане.

— В бане? — удивленно хлопаю я ресницами.

— Не обращай внимания, девочка, — отмахивается Бешеный Лис, — так было принято. Вот, Лешка, твой папаша. Витя Каменный. И Машка рядом.

Я кошусь на Лешку, жадно смотрящего в экран. И да, богатырь Витя очень похож на моего Камня. Или наоборот, Камень похож на того богатыря. Такой же огромный, занимающий чуть ли не половину дивана, он сидит в одной майке, и на мощных бицепсах — роспись синих татуировок. Красивый, сильный зверь. Рядом — симпатичная брюнетка, судя по блестящим глазам Лешки, его мама.

А с другой стороны длинного стола — еще какие-то парни, девушки, их много, взгляд скользит по ним, скользит… Пока не упирается в светловолосую хрупкую девушку.

Я всматриваюсь, не веря своим глазам, а затем выдыхаю тихо:

— Мама…

44

Голос мой совсем тихий, но и Лешка, и Лис мгновенно поворачиваются в мою сторону, а затем, так же синхронно, к экрану.

— Отец, тормозни вот здесь, — тут же командует Лис, и его отец послушно жмет на пульте на паузу.

А затем, уже не дожидаясь следующих слов, увеличивает лицо светловолосой девушки на весь экран.

Видно не особенно четко, все же, запись любительская, и освещение так себе… Да и сама девушка на кадре слишком молоденькая и сильно накрашенная, наверно, по моде тех лет: подведенные черным веки, губы, с темным контуром и светлой, практически на контрасте, помадой. Челка, полностью закрывающая лоб.

Но это она, моя мама.

Это точно она.

Я жадно вглядываюсь в ее лицо, неожиданно понимая, что у нас дома нет ни одной фотографии из ее юности. А ведь тогда было уже много возможностей для фотографирования. Цифровики не были чем-то нереальным… Почему же не осталось фото?

И почему я не знала, что мама жила в Питере?

Хотя, по сути, я вообще ничего не знала про нее. Как и про отчима. Только то, что сам отчим — местный, здесь его родственники живут, родители жили. А вот про маму — полный провал.

Странно так…

И теперь, наверно, понятно, почему.

А я и не интересовалась, надо же…

Хотя, мама всегда была замкнутой и не особенно ласковой, я не помню, чтоб мы говорили на личные темы, чтоб просто болтали. Когда была ребенком, мне это казалось нормальным.

Других-то отношений я не видела.

А вот потом, уже в школе, наблюдая за общением своих одноклассников, слушая рассказы девчонок о том, что они с мамой пошли, например, платье вместе покупать и сели в кафе поболтать, или с папой в парк развлечений, я поняла, что я как-то не так живу. Потому что мы не ходили покупать мне одежду, родители покупали ее сами, приносили мне со словами: пока мы оплачиваем твою одежду, мы сами будем решать, что тебе носить. И парк развлечений — это грех. Туда нельзя ходить.

И так во многих вещах. Во всех, практически.

Потому, наверно, мне и в голову не приходило интересоваться прошлым своих родителей.

А зря, оказывается.

У мамы, вон, какая занимательная юность…

Пока я смотрю в экран, молча, только сжав пальцы Лиса, обманчиво мягко лежащие на моей коленке, все молчат. Наверно, какой-то дополнительной реакции от меня ждут. Или дают возможность прийти в себя.

Первым паузу нарушает Бешеный Лис.

Он щурится на изображение, еще приближает:

— Мама, говоришь? Интересно… А я не помню вообще, кто эта девка.

— Отец… — тут же тормозит его Лис, — это ее мать, так-то.

— Ну, это не отменяет того, что я ее не помню, — пожимает плечами Демид Игнатьевич. — Прости, малышка.

— Да ничего… — бормочу я.

— Тогда время такое было… — спокойно продолжает Бешеный Лис, — много движняка, много тем разных… Много быстрого бабла. И много девок вокруг нас. Всех разве запомнишь? Твоя мать, Генька, мне по этому поводу вечно мозги выносила… Конкретно здесь шлю… хм-м-м… — он косится на меня, затем, под пристальным взглядом сына, продолжает аккуратней, — случайных не было. Новый год же… Семейный праздник… Только жены и постоянные девушки. Я ее не помню, значит, она первый раз там появилась. Значит, кто-то ее привел из пацанов, как свою девочку.

— А… Тут можно увидеть, с кем она? — несмело прошу я продолжить трансляцию записи.

Демид Игнатьевич кивает и нажимает на просмотр.

В полном молчании мы следим за людьми, празднующими Новый год. Меня тогда еще в помине не было.

Надо же… Так странно…

Многих из этих людей уже нет в живых. От них остались только надгробья с пафосными надписями. А тут, на записи, они улыбаются, шутят, разговаривают… Целуются, вон.

Моя будущая мама целуется с высоким парнем.

Я смотрю, как он тискает ее, как жадно сжимает своими большими татуированными лапами…

— С Большим пришла, значит, — комментирует Бешеный Лис.

Камера перепрыгивает на начинающие бить куранты, все поздравляют, затем резкое переключение на съемки на улице, салют в темном небе, какие-то игры в снегу, валяния и визги девчонок.

Но, как я ни вглядываюсь, больше не вижу ни маму, ни ее спутника.

И Лешка своих тоже не видит.

Запись обрывается резко, словно тот, кто снимал, задолбался, вырубил камеру и отправился праздновать со всеми.

Мы какое-то время сидим молча.

Я растерянно таращусь в потухший экран, Лешка смотрит на свои сцепленные пальцы, Лис мягко, утешающе гладит меня по ладони, а его отец спокойно разливает по четвертой.

— Давайте, ребят, — кивает он на стол, — за то, что было. Это было… Сложно. Но очень весело.

Мы молча пьем.

С непривычки алкоголь мне немного ударяет в голову, хоть и не пью я наравне с мужчинами, а просто губы промакиваю, но, видно, все равно хватает.

В висках чуть стучит, словно кровь быстрее начинает бежать по венам, а перед внутренним взором — лицо мамы. Молодое, счастливое.

Абсолютно счастливое. Надо же, она умела так улыбаться.

Она была когда-то такой же, как я.

Беззаботной и верящей, что у нее все будет хорошо.

Обязательно будет!

На глаза наворачиваются слезы, и я, не сдержав их, шмыгаю носом.

Ко мне тут же поворачиваются Лис и Лешка, одновременно тянутся:

— Маленькая…

— Малышка, ты чего?

И от этой их искренней обеспокоенности, мне становится еще хуже. Слезы льются по щекам, и удержать их невозможно.

Секунда, и я рыдаю, уткнувшись в грудь Лешки, а Лис утешающе гладит меня по спине, что-то бормоча, успокаивая.

А я…

Я оплакиваю ее, ту девчонку на записи. Ту, которая верила. Это так больно почему-то…

Но мои мужчины не дают мне погрузиться в эту боль, гладят, что-то бубнят одновременно тревожными голосами, тепло прижимаются, даря опору.

Под этим двойным напором я и в самом деле быстро прихожу в себя, вытираю лицо влажными салфетками, потом Лис провожает меня в туалет умываться и выдыхать.