Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина

Вот только требования и стали в его голосе куда больше, чем просьбы, что, впрочем, скорее ощущается, чем слышится.

И ощущается мной, ибо Дитрих Вайнрих кивает.

Согласно.

Направляется к столу, чтобы пухлый ежедневник со множеством торчащих листков взять, пролистать несколько страниц, а потом ещё десяток, остановиться наконец-то на записи и, подняв голову, продиктовать:

— Герберт живет в Либерце, улица Ян Гуса, дом седьмой. Номера… номера телефона у меня нет. Если ваша бабушка, фрау Крайнова, помнит, то Берт всегда был подозрительным. С возрастом эта черта характера лишь усилилась, переросла в настоящую паранойю. В последнюю встречу он уверял меня, что его хотят убить.

Герр профессор одаряет очередной полуулыбкой, которая призывает не воспринимать его слова всерьез, вот только я воспринимаю.

Наверное, снова бледнею, потому что Дим, впиваясь, кажется, даже в кости, пальцы на моем локте сжимает, призывает изобразить очередную улыбку, от которой губы за сегодня уже болят, но я улыбаюсь послушно.

Рассыпаюсь в благодарностях.

Прощаюсь.

Оказываюсь незаметно в коридоре, в котором отпускать меня Дим не торопится. Он держит крепко, шагает быстро, размашисто. Так, что я переставлять ноги не успеваю, бегу за ним, и на крыльцо клиники мы вываливаемся, наталкиваемся на людей.

Извиняется отрывисто Дим.

Дёргает за руку, не обращает внимания на озёра луж. Он подгоняет, чтобы за угол здания завернуть и к мокрой от только закончившегося дождя стене меня пихнуть, нависнуть сверху и тоном ледяным и жутким приказать:

— А теперь рассказывай правду, Север.

Глава 18

Дим

— А теперь рассказывай правду, Север, — я предлагаю.

Пихаю её к стене.

Разжимаю, отпуская запястье, пальцы, под которыми и без того цветные разводы синяков, что ещё явно болезненны, но она молчит, не напоминает. И, когда мы шли, отпустить она не просила, не вырывалась, будто бы больно ей и не было.

Се-вер.

Упрямый.

Взбалмошный Север.

Редкостная зараза, из-за которой я там, в кабинете… улыбался.

Удивлялся, восторгался, заливался, чтоб её, соловьём. Вновь улыбался, ощущая, как внутри ворочалось, кололось у сердца что-то такое, чего ни в одним учебнике нормальной анатомии не предусмотрено.

Впрочем, и в патологии такого не найти.

Оно мнимо.

И всё же оно есть.

Было, горело.

Полыхало огнём, которого в грудной клетке тоже быть не должно, вот только он был. И рёбра, кажется, этот огонь расплавил, прожёг легкие, отчего слова дались через силу, отыскались с большим трудом.

Всё ж нашлись.

И убедить профессора Вайнриха получилось. И на Север неприязненно смотреть он перестал, не выставил нас за дверь, когда уже казалось, что выставит и охрану для надежности вызовет, занесет нас в чёрный список, но… он выслушал.

Кивнул пару раз, и заливать восторженным соловьем мне пришлось дальше, соображать лихорадочно.

Креативить.

Давить помноженную на тревогу злость, что в голове искрила. Не ловить за хвост верткую мысль, которая при взгляде на фотографию мелькнула, и не думать на кой ляд Северу понадобился этот старик тоже пришлось.

Обещать себе, что навязчивую мысль отыщу и Север в лучших традициях инквизиции допрошу, заставлю ответить на все вопросы позже, без профессора и иных свидетелей.

Вытряхну из неё правду.

Вескую причину, по которой идиотом мне быть довелось.

И ответы из неё сейчас, без светила медицины и свидетелей, тянет вытряхнуть в прямом смысле, встряхнуть со всей силой и злостью, затрясти её, приложить затылком об каменную кладку, чтобы мозги на место встали.

Чтобы не смотрела.

Чтобы наконец ответила.

— Север!

— Кукла, — губы она разлепляет.

Отвечает, когда я всё ж её встряхиваю.

Потому что лучше уже встряхнуть, чем об стену приложить. И глаза я закрываю, считаю до десяти, интересуюсь только после этого:

— Какая кукла, Север?

— Он подарил мне куклу. Даже не представился, но вот подарил. Ещё сказал никому не верить, — Север выговаривает медленно, но старательно, разговаривает будто бы сама с собой, смотрит в никуда.

И не рявкнуть на неё сложно, но я перекатываюсь с пяток на носки и обратно, молчу.

Жду.

— Эльза сказала, что кукла времён Ивана Грозного и Екатерины Медичи, — она поясняет. — Мне подарили игрушку Альжбеты из рода Рудгардов, которая жила в Кутна-Горе в шестнадцатом веке.

— Герберт подарил? — очевидное я всё же уточняю.

Хмурюсь.

Потому что про руины замка Рудгардов Йиржи цедил неохотно и тоже хмурясь, ворчал, что Ветке там делать нечего и что, зная её, делать там она всё равно что-то да будет.

Хотя бы просто поглядеть на поросшие мхом старые булыжники явится.

И ведь явится.

Полезет.

И можно только тихо радоваться, что до сих пор со всем своим энтузиазмом и бедовостью она туда не сунулась.

— Да. Он подарил и пропал. И как его найти я не знаю… не знала, — она запинается.

Исправляется.

Молчит долго, обкусывает губы прежде, чем голову запрокинуть, поймать мой взгляд, спросить тихо, почти неразборчиво:

— Что тебе сказал профессор, Дим?

И очередь молчать моя.

Слушать, как в голове, набирая громкость, всё отчетливей трещат невидимые кастаньеты, задают ритм боли, от которой в глазах рябит и тошнота подкатывает.

И курить не стоит.

Прав Дитрих Вайнрих, что не при моем здоровье ещё смолить, сам знаю, вот только за папиросами лезу, шарю по карманам в поисках зажигалки.

В конце концов, терять уже нечего.

Можно гробиться.

— Ничего… — я прислоняюсь рядом.

Опираюсь об стену, без которой, кажется, не устою, не смогу, и сказать ей я ничего не смогу, а сказать надо, пусть и не сразу, пусть только после двух длинных затяжек и дерганья меня за рукав куртки.

Как маленькая.

— Дим…

— Ничего нового он не сказал, — поясняю теперь тоже я, усмехаюсь. — Чудес не бывает, Север.

Даже если хочется верить.

Даже если очень-очень хочется в них верить.

Даже если есть личный ангел-хранитель, с которым — как произнес с чем-то похожим на зависть профессор Вайнрих — мне в этой жизни несказанно повезло, стоит рядом и глаза и без того огромные распахивает, гипнотизирует болью, от которой эти самые глаза сереют.

Хамелеоны.

— Но…

— Можно попробовать, снова разрезать, подправить и сшить. Пятьдесят на пятьдесят, что повезет и будет лучше, — слова разъедают вместе с дымом, и рука слушается меньше обычного, появляется фантомная боль, ещё немного и папироса выпадет, но… к чёрту, и очередную затяжку я делаю. — Как было уже не будет.

Вот хуже статься может.

Нервы — штука тонкая.

— Если надумаю, то звонить в мае, — я щёлкаю зажигалкой, смотрю на огненные языки. — Будем пробовать.

Другие тоже пробовали.

Резали.

И говорили после, что ничего-то большего сделать уже нельзя. И поэтому заниматься ерундой дальше не стоит, излишне по сто раз слушать одно и то же, тратя только время, и иллюзии напополам с надеждой питать не следует.

Не хочу.

Лучше вернуться к разговору о куклах и стариках, что эти самые куклы дарят, а после пропадают. И лучше, когда Север говорит, а не молчит столь трагично, что желание заорать на неё возникает.

Иль рассмешить.

Сделать хоть что-то, лишь бы она стала стрекозой.

Привычной.

И безбашенной.

И рассказывать Север всё ж начинает.

— …он испугался кого-то там, увидел и… убежал, — она доходит до заключительного акта и голову, щекоча волосами, поворачивает, смотрит требовательно. — Понимаешь, Дим?

Нет.

Ни черта я не понимаю.

И понимать не особо-то и хочется, вот только куклу вместе с кучей проблем вручили именно Север, а не кому-то ещё. Её подставил чудаковатый пан, вызывая далеко не красивое желание по панской морде за это съездить.