Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина
Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 131
Лучше бы сразу.
Лу…
Я не додумываю, я теряю враз все мысли, я повисаю на чьей-то руке, что перехватывает попёрек живота, удерживает, не давая броситься дальше, впёред, к дому. И крик, который остаётся вместо всех мыслей, вырывается, раздирая горло, скатывается в истошный визг:
— Дим! Димо! Дим…
Я захлебываюсь.
Теряюсь в ужасе, который, оказывается, имеет алые отблески и каменную ухмылку объятых пламенем гаргулий, который, оказывается, может трещать черепицей, взрывая её и барабанные перепонки, который, оказывается, бывает обжигающим и ярко-красным до слепоты и черноты перед глазами.
Какого хрена он туда полез?!
— Димо! Убери руки! Дим! Пустите!
— Дита! Там Дита! Помогите же ему кто-то! Моя Дита!.. Спасите! — кричит.
Женщина.
Мечется, заламывая руки.
И взглядом, застывая и переставая на миг даже вырываться, я в неё впиваюсь, всматриваюсь, загораюсь не хуже крыши.
Злостью.
Ненавистью.
Ещё бешенством.
К ней, мельтешащей, призывающей лезть в огонь других и почему-то не кинувшейся самой спасать свою Диту. К ней, ревущей и орущей, когда у меня слёз нет и когда у меня выходит лишь немой крик. К ней, неуместно яркой в голубом платье, что перед глазами мелькает чаще всего, впечатывается намертво в память.
И меня колотит, разрывает от ненависти и злости при виде этого платья. И голубой цвет я теперь возненавижу точно, если выживу, если сердце, что горит больно и колотит быстро-быстро, грудную клетку не разорвет.
Если…
— Пусти!!! — я шепчу на упрямстве, через силу и бессилие, повисаю окончательно на ком-то, потому что ноги не держат, подкашиваются, впервые в жизни давая понять: как это может быть, чтобы стоять самостоятельно не получалось. — Там Дим, пусти…
— Не пущу, он выйдет, — меня встряхивают.
Клацают зубы, придавая силы, вот только вырваться все равно не получается. Только задирается, ещё больше сковывая и мешая, свитер, и ногами я молочу и пинаю воздух, а не ту заботливую сволочь, что стойко держит.
Не пускает.
Даёт смотреть.
Наблюдать, как дым, что чернее неба, поднимается ввысь, извивается, заволакивая огрызок луны, спускается обратно, чтобы глаза разъесть, забить едкой вонью горло и легкие, разодрать их до кашля и хрипа.
До удушья, которое и от дыма, и от злости.
Жгучей.
Тоже полыхающей.
Дим.
Не.
Смел.
Не имел права лезть туда, дабы кого-то спасать и вытаскивать. Он не должен был, пусть этот кто-то и оказывается ребёнком, чья нерадивая мамаша голосит всё громче, лепечет на смеси немецкого и чешского, объясняет всем зевакам и сочувствующим: как и почему её Дита оказалась одна дома ночью.
Плевать.
Мне трижды плевать.
На детей, их мамаш и весь мир вместе взятый.
Живым и целым мне нужен Дим, а остальные пусть спасаются сами или не спасаются. И не будет меня мучить совесть, не придут кошмары, потому что я эгоистка, потому что, выбирая между чужим ребёнком и Димом, я выберу — без сомнений и терзаний — Дима.
Который не показывается.
Не появляется.
Три минуты, и четыре, и пять.
Семь.
Я считаю.
Четыреста двадцать семь, если в цифрах, которые я старательно выговариваю онемевшими губами, кажется, вслух, но получается неслышно. Я твержу их словно мантру, продолжаю счёт, как в детстве, когда до десяти, а после уже четыреста тридцать.
И снова один.
И два.
Три.
Танцует пламя.
Исполняет уже по всей крыше свой первобытный танец, которого боялись ещё древние люди в своих пещерах. Они боялись, но тянулись, боготворили его, но иссекали огненное божество из камня, не подходили близко, но смотрели, потому что любопытство.
Потому что хлеба и зрелищ испокон веков.
Пусть минуют года, столетия и эпохи, сменяются гладиаторские арены и триумвираты на фильмы и иные союзы, но хлеба.
И зрелищ.
Что-то всё же вечно в этом мире.
А от того глазеют всё так же жадно и любопытно, снимают, торопливо включая камеры и сожалея, что не сначала, что ракурс не самый лучший и темнота тоже мешает. Обсуждают, выдвигая причины и строя гипотезы, кивая сочувственно головами и поглядывая.
И шёпот украдкой.
В открытую.
Взгляды.
— Ваш муж герой… был. Не побоялся зайти, Агнешка Диту оставила и на свидание убежала, кто же знал, что так выйдет… Вы жалобу напишите, что гасичи так долго ехали, — какая-то женщина кивает в ту сторону, откуда слышна сирена.
Рассказывает неторопливо.
Сочувствует.
И бесноваться, как сказал тот же людской шелест, я перестаю, переспрашиваю тупо и едва слышно в треске пожара севшим голосом:
— Что?
— Так, погиб ваш муж, — она смотрит печально, припечатывает, кидает осуждающий взгляд на Агнешку, которая после слов сердобольной и жалостливой соседки тараторит ещё громче и истеричней, визгливей. — Угорел, наверное. Или сгорел. Воды то мало было. Бутылка только вон у ребят. Он облился и полез. А там какой воды этой, так.
Она машет рукой, добивает жалостливо:
— Был бы жив, уже бы вышёл.
— Дим живой, — я давлюсь словами.
И яростью.
Кажется, шиплю и, наверное, что-то ещё, потому что доброхотная соседка пятится, меняется в лице, которое мне хочется расцарапать, разодрать до крови, чтобы говорить больше не могла, чтобы не смела произносить такое.
— Он живой, — я повторяю.
Как заклинанье и как мантру.
А стёкла верхнего, второго, этажа лопаются.
Раздаётся треск.
Грохот.
Вырывается из уже пустых окон огонь, тянется, а толпа отшатывается в едином порыве, прокатываются волной испуганные возгласы и вскрики, но вскидываются ещё выше телефоны, продолжают вести прямую трансляцию.
Снимать пожарных, что наконец подъезжают, разматывают шланги, что-то кричат, показывают жестами, отгоняют особо любопытных ещё дальше, а те отходят неохотно, пятятся спиной, чтобы ничего не пропустить, чтобы заснять всё.
И тошнота подкатывает.
Отвращение.
Которое горло перехватывает, не даёт дышать, но я себя заставляю, не кричу, не требую больше меня отпустить, потому что это уже бессмысленно и потому что теперь только ждать, смотреть до рези в глазах на заволоченное сизым дымом крыльцо.
Продолжать мысленный счет.
Семьсот пятьдесят четыре.
Пять.
И шесть.
Я ударю его за каждую цифру. Я вытрясу из него душу и обещание плевать на весь этот долбанный мир и никогда не рисковать собой. Я расскажу безобразным криком и при всех, кто тут шепчет это тошное «герой», что ни черта он не герой, что он идиот последний и придурок редкостный, что я его ненавижу больше всех этих людей вместе взятых, а их — ему придется поверить — я ненавижу очень сильно.
Но его ещё сильней.
— Ди-та! — вскрик летит над толпой.
И вой пожарища и сирен его не глушит, и голову я поднимаю, не понимаю сразу и не верю сразу, пусть вижу, дергаюсь в руках, а меня отпускают, дают сделать шаг по инерции, покачнуться, отсчитать по той же инерции ещё три цифры.
Поверить только после этого, что не показалось.
Что Дим.
Живой.
Показывается в двёрном проёме без двери, пошатывается, сгибается, и прижатого к груди ребёнка он отдаёт одному из пожарных, мотает головой.
Идёт.
Становится отчетливей с каждым шагом, проявляется, обретая чёткость, которая перед моими глазами размыта.
Он сотрясается от кашля.
Опускается, не обращая внимания на врачей скорой, что спешат к нему, прямо на асфальт и середину проезжей части, упирается локтями в колени, горбится.
Чёрный.
Трубочист.
И надо подойти, хотя бы для того, чтобы пнуть, вымещая злость и облегчение, надо подойти, но… я отступаю.
На шаг.
И два.
Я пячусь, натыкаюсь, извиняюсь машинально, собираюсь обойти, но меня удерживают, разворачивают к себе, встряхивают.
— Кветослава?!
— Простите.
— Кветослава, ты в порядке? — моё имя повторяют, спрашивают обеспокоенно.
Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 131
Похожие книги на "Серебряный город мечты (СИ)", Рауэр Регина
Рауэр Регина читать все книги автора по порядку
Рауэр Регина - все книги автора в одном месте читать по порядку полные версии на сайте онлайн библиотеки mir-knigi.info.