Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина

Требовательно.

И голос знакомый, и лицо знакомое, но имя в звенящей пустоте головы всплывать отказывается, и говорить не получается, поэтому я смотрю в чёрные глаза, заполненные беспокойством и тревогой, молча.

— Квета, Кветослава, ну же!.. Посмотри на меня. Я Алехандро. Помнишь?

Нет.

И да.

Ювелирный принц Алехандро де Сорха-и-Веласко, что звал на свидания и розы дарил, а Любош от этого хмурился, косился недовольно на розы.

И сам на следующий день мне розы вручил.

Тоже красные.

— Семь огней, семь камней, коллекция дона Диего, — я сообщаю, подтверждаю, что помню, облизываю губы, которые сухие.

Воды бы.

И сесть, потому что ноги дрожат, а в голове звенит.

И позорно грохнуться в обморок будет перебором для сегодняшней ночи или раннего утра, поскольку настоящий рассвет к горизонту всё же подступает, светлеет небо на востоке желто-белым цветом.

— Ты помнишь, — Алехандро кивает, сверкает белозубой, но обеспокоенной улыбкой, ощупывает взглядом, но возмущения, даже вялого, этот взгляд не вызывает.

Ибо ощупывают заботливо.

Будто проверяют на сохранность.

— Помню, — я соглашаюсь.

Не оборачиваюсь.

Не смотрю в ту сторону, где Дим и где помощь ему, если требуется, уже явно оказывают, а значит можно не переживать. Можно не думать о нём, очень старательно не думать, не допускать ни единой мысли. Можно держать лицо, высоко голову и королевскую осанку, сколь бы нестерпимо это не было, держать, как учила пани Власта, и реветь я не стану.

Обойдется.

Покатится геройски к чертовой геройской матери.

— Как дону Диего номер? — я же поинтересуюсь светским тоном. — Понравился?

— Ты сомневаешься в своем профессионализме? — внук дон Диего вскидывает бровь.

Иронично.

И смотрит поверх моей головы он иронично, скользит непонятная тень по его лицу, и обернуться, следя за его взглядом, мне нестерпимо хочется. Тянет убедиться, что смотрит он на Дима, который за нами наблюдает и которого хоть немного волнует, как и что я.

Впрочем, не волнует.

Не стоит обманываться.

— Я никогда в себе не сомневаюсь, — я улыбаюсь не менее иронично, чувствую острую нехватку бокала вина или шампанского, которым ехидно можно было бы отсалютовать, а после опрокинуть в себя.

Напиться до потери чувств и памяти, которая после не вернется и в очередные кошмары, где погибает Дим, не обернется.

Хватит с меня кошмаров.

— Однако, — я продолжаю, выговариваю легко и непринужденно, — требовательность дона Диего известна далеко за пределами Иберийского полуострова.

— Однако твоей работой он был доволен, — Алехандро склоняется.

Шепчет на ухо.

И пальто мне на плечи накидывают.

— Я рада.

— Старик решил задержаться в Праге, — Алехандро заговаривает неловко, заполняет тишину, которую заполнить я не спешу, не хочу говорить и, даже, что он забыл в Либерце, меня сейчас не интересует. — Что ты ему наговорила о городе красных крыш?

— Что город красивый.

— Шутишь, — Алехандро фыркает, принимает мои слова за шутку, вытаскивает жестом фокусника бутылку воды и белоснежный платок, который водой смачивает, тянет ко мне руку, чтобы по щеке провести. — Мы три дня бродили по Праге, там красиво, но горизонты захотелось расширить. Кармен узнавала, что в вашей стране много всего удивительного.

— Да.

— Мы сбились со счёту замков, их не меньше миллиона.

— Около двух с половиной тысяч.

— Да? Ещё оссуарий в… — он щелкает пальцами, прищуривает левый глаз, выговаривает по слогам на чешском, — в Се-дле-це. Правильно?

— Да, — я киваю.

Слушаю, не слыша.

— Там красиво, — Алехандро довольно мотает головой, повторяет мой жест. — В Брно тоже есть, но там мы не бывали. Нас зазвали сюда и пообещали, что Либерецкий край поразит ещё большей красотой. И, знаешь, меня не обманули, потому что я встретил тебя.

— Поразительное совпадение.

— Я тоже так считаю, — он соглашается, перестает водить платком по моей щеке, замирает, предлагает, кидая сначала очередной взгляд поверх моей головы, а после смотря уже мне в глаза. — Поехали с нами на Йештед? Ты ведь не хочешь сейчас идти к тому… парню, верно?

Очень верно.

Не хочу и не могу.

Не сейчас, когда мне кажется, что в уже пролитом гасичами доме горела я.

Горела-горела и сгорела.

И кожа теперь ощущается обожженной и болезненной. И дышать обугленными легкими получается через раз, нестерпимо больно каждый вдох и выдох. И сердце теперь отстукивает медленнее, колко и тяжело.

— Соглашайся, Квета, — Алехандро заглядывает мне в глаза, убеждает. — Тебе сейчас это пойдет на пользу. Всего полдня в приятной, честное слово, компании. С Кармен ты уже знакома.

Он улыбается обезоруживающе.

Указывает на Кармен, машет ей, свистит, а она приветливо машет в ответ, стоит в отдалении вместе с двумя парнями и девушкой, кричит на испанском, а после, вспоминая и широко улыбаясь, на английском, что они мне будут рады.

Возможно.

Но отказаться следует.

Пан Герберт мог погибнуть или не быть дома, мне нужно это узнать. Мне требуется позвонить в музей игрушек Праги, Наталке, и подтвердить, что я приду завтра. Мне надо напомнить уважаемому египтологу и по совместительству другу папы, что он обещал договориться о моей встрече с не менее уважаемым профессором истории Чехии, у которого в свою очередь сфера интересов раннее Новое время.

Мне необходимо подумать.

Одной.

Но я слышу шаги и негромкий оклик Дима:

— Вета…

— Только поедем прямо сейчас, — я выдвигаю условие, говорю поспешней, чем следует. — На смотровой площадке лучше всего на рассвете. Вам ведь обещали самые красивые виды Либерецкого края…

Глава 20

Квета

— Кветослава! — Дим повторяет в который раз.

Рявкает зло.

Распихивает людей, почти добирается до меня, но взволнованная Агнешка, рыдая и благодаря, возникает на его пути очень вовремя, повисает на спасителе детей и кошек, мешает, сама того не осознавая, и удрать, хватая Алехандро за руку, я успеваю.

Сбегаю.

Гоню прочь мысли, что драпать от Дима — это уже тенденция и привычка, причём, кажется, не самые хорошие тенденция и привычка. И ворох сомнений я давлю, не замечаю любопытные и удивлённые взгляды окружающих.

Я спешу к остановке.

Где стучит колёсами первый сонный и полупустой трамвай, увозит нас к подъемнику, а от туда уже на Йештед, к телебашне, которая знаменитая, фантастическая и марсианская.

Футуристичная.

Как всегда педантично поправлял Любош, закатывал глаза, поскольку мы с Агой — тоже всегда — соглашаться отказывались, настаивали хором на «марсианской», ибо так звучней и скульптура рядом «Ребенок с Марса». Про футуризм же и гиперболоидные конструкции Любош мог с большей пользой занудно вещать около очереди за снаряжением или в кафетерий.

В то, что любая очередь исчезнет после пяти минут его лекции об архитектуре, мы верили искренне, а Любош столь же искренне обижался.

Дулся.

Демонстративно скрывался в галдящей и пёстрой толпе, отказывался составлять далее нам, злым и безграмотным, компанию, предпочитал лыжные трассы сноуборду, а после находился замерзшим до клацанья зубов в кафетерии.

И сейчас, глядя на практически пустую и скрытую в белёсом тумане стоянку около отеля и телебашни в одном лице, я встряхиваю головой, выныриваю из воспоминаний, и по сторонам я оглядываюсь.

Непривычно.

Даже поразительно видеть Йештед безлюдным и тихим.

Не зимним.

И вид, открывающийся со смотровой площадки, куда я ухожу, не дожидаясь никого, тоже поражает, завораживает, заставляя остановиться на самом краю и подумать, что не только зимой и не только на горнолыжные спуски следовало сюда приезжать.

В рассвете и в тумане, который раскинулся над игрушечным внизу городом и лесным массивом, тоже есть своё очарование.