Выгодная позиция (ЛП) - Каффери Ребекка Дж.

Что ж, скоро он исполнит свое желание. Я знал, что это не может продолжаться долго. Я знал, что в конце концов все испорчу. Я порчу всегда. В конце концов, мне здесь не место.

Я переворачиваюсь на подушку и засовываю ее в рот, чтобы скрыть звуки, которые издаю, но, похоже, не могу остановиться.

В конце концов я слышу, как включается душ, и чувствую почти облегчение от того, что шум воды, плещущейся о кафель, заглушает мои рыдания. Возможно, он также заглушит шум в моей голове.

Вот только это ненадолго. Киан либо принял самый быстрый душ в истории, либо включил его, чтобы я не услышал, как он срет. Я не могу решить, что хуже, потому что после гоночного дня всегда нужно принимать долгий душ, чтобы избавиться от вони резины и бензина. Я продолжал рыдать в подушку, пока не разрыдался.

Кажется, я слышал, как Киан вышел, и надеюсь, что он просто добр и дает мне немного пространства, хотя я знаю, что не заслуживаю этого.

Легкий стук в дверь, когда он раздается, одновременно ожидаем и неожидан.

Ожидаемый в том смысле, что я думал, что он сразу же зайдет сюда, как только вернется домой, и будет рассказывать о том, какое я дерьмо, как он разочарован, как я все испортил для нас обоих. И я бы даже не стал его винить.

Неожиданно, потому что когда я пробормотал, чтобы он зашел, в одной его руке был пакет с едой на вынос, а между пальцами другой болталась пара бутылок пива.

«Я могу войти?» - спрашивает он с порога, и в мою комнату проникает луч света.

Я не помню, когда в последний раз кто-то видел, как я плачу. Может быть, мне было... четырнадцать? Та замечательная приемная семья, которая, как я думал, наконец-то меня усыновит, попросила меня зайти и посидеть в один из вечеров. Я

точно знал, какой разговор предстоит.

Пора уходить. Опять.

К тому времени я уже давно перестал рыдать, как ребенок, но мне не удавалось сдержать беззвучные слезы, стекавшие по лицу, когда мне сообщили, что утром придет социальный работник и поможет собрать мои вещи в пару мусорных пакетов. Вещи, которые сделали комнату наверху моей собственной.

Пока еще относительно темно, я стараюсь вытереть лицо - на случай, если есть хоть какой-то шанс, что он не знает. Он ставит еду на край моей кровати, а затем достает из-под руки два подноса. Пока он не включает мою прикроватную лампу, от которой на нас обоих падает теплый свет, все идет немного неуверенно. Этого света достаточно, чтобы зажечься.

Он принес смесь всего - лапшу, рис, разнообразное мясо в разных фруктовых соусах. И самое главное - чипсы с солью и перцем. Я даже не знаю, что происходит и почему, но не могу сказать ему, как сильно мне это сейчас нужно. У меня нет слов, чтобы выразить, как успокаивает эта еда и как сильно она напоминает мне о дешевых ужинах в молодости. Неважно, где я жил, чипсы с солью и перцем от китайцев были одинаковыми на вкус - и насыщали меня.

«Я не то чтобы не благодарен за это», - начинаю я, пытаясь придумать лучший способ закончить предложение, - «но... почему?»

Это не очень изящно, но и то, как я вытираю свой сопливый нос об одеяло, тоже, но я такой, какой есть.

«Сегодняшний день был дерьмовым, и это китайская еда на вынос. Думаю, нам обоим это нужно».

Он спокоен и невозмутим, сидя на моей кровати, прислонившись спиной к стене в три часа двенадцать минут. Китайское блюдо сидит между нами , когда он начинает есть.

«Это было дерьмово только потому, что я был дерьмовым. Кстати, извини за это».

Он смотрит на меня так, будто белый кролик только что выпрыгнул у меня изо рта и танцует джигу на полу.

«Черт возьми! Никогда не думал, что услышу это слово из уст Харпера Джеймса».

Он откупоривает крышку одного пива и протягивает его мне, а затем делает то же самое со своим.

«Ты добровольно пьешь пиво. Никогда не думал, что и я доживу до этого дня». Мы сжимаем горлышки бутылок и причмокиваем. Я делаю глоток и смотрю на этикетку. Безалкогольное пиво. Некоторые вещи никогда не меняются, я думаю.

Снова наступает тишина, но с каждым укусом я чувствую, как он наблюдает за мной. На кончике его языка вертятся вопросы, а в том, как смягчились его глаза при виде следов от слез, все еще остающихся на моем лице, - вопросы. В кои-то веки я хочу, чтобы он спросил. Я хочу, чтобы он спросил, чтобы я мог ему рассказать.

Думаю, я хочу, чтобы он знал.

Но пока наши тарелки не убраны, а остатки еды не упакованы обратно, мы не разговариваем. Когда он выходит из комнаты, чтобы убрать их в холодильник, а вместе с ним и наши пустые пивные бутылки, я не уверен, что он вернется. Он сделал свое доброе дело на сегодня; у него нет здесь никакой ответственности. Он может пойти в свою комнату, позвонить сестре и притвориться, что этого никогда не было; что у нас не было ни одного настоящего момента, когда казалось, что мы можем дышать одним воздухом, ругаясь или трахаясь.

И все же он возвращается, берет в руки по второй кружке пива и усаживается на край моей кровати. Из-за того, что мы оба сидим, наши ноги оказываются посередине, и ни один из нас не делает ни малейшего движения, чтобы убрать их.

«Что случилось?» - наконец спрашивает он. «Ты держался весь сезон. Даже самые суровые критики говорят, что ты провел потрясающую первую половину сезона для новичка. Если не брать в расчет заголовки таблоидов, твоя игра на трассе была великолепна».

«Странно, что ты еще не знаешь. Похоже, все остальные знают. Теперь у меня последний шанс, не так ли?»

«И ты думал, что отбросить свое выступление - это способ справиться с этим?»

Я почти рычу на него.» Конечно, блядь, не думал. Я не мог настроиться на игру, не так ли? Это буквально все, чего я когда-либо хотел».

«Не понимаю, почему ты ведешь себя так, будто тебе все равно. Все эти вечеринки, выпивка и секс на одну ночь... Ты сам себе злейший враг. Это почти как самосаботаж». Он внезапно останавливается, как будто понял это только сейчас, когда говорил. «Это самосаботаж, не так ли? Харпер?»

Он толкает меня в плечо.

«Все испортил, да?» Я пожимаю плечами, потому что теперь нет смысла пытаться что-то скрыть. Мы же не говорим о моем будущем в спорте, который я люблю, о единственном, что я умею делать. «Я не знаю, как остановиться».

«Почему? У тебя сейчас весь мир на кончиках пальцев. Чего ты так боишься?»

Что тот, кого я хочу больше всего на свете, не захочет меня вернуть.

Слезы застилают глаза. Как у меня сейчас вообще что-то осталось?

«Думаю, это называется «проблема брошенности».

Так, во всяком случае, говорили психотерапевты. Когда я был подростком, я ходил к нескольким, но это всегда было неравномерно и непоследовательно, в зависимости от того, где я жил в то время. Я никогда не был с одним терапевтом достаточно долго, чтобы научиться открываться или быть уязвимым, и жизнь научила меня не полагаться ни на кого, кроме себя. Вероятно, у меня тоже есть проблемы с доверием. В своей профессиональной карьере я всегда обходил стороной командных психологов и коучей по повышению эффективности, и вот мы здесь.

Вот мы и пришли, думаю я про себя. Он здесь, он спрашивает, и я хочу ему рассказать.

Я делаю глубокий вдох и начинаю.

«Я попала в аварию. Родители-подростки, еще учащиеся в колледже, определенно не хотели меня, но узнали слишком поздно, чтобы что-то с этим сделать. Думаю, они все же пытались. Я их не помню, но они держали меня почти до шести лет, а потом бросили на бабушку и исчезли. По крайней мере, так написано в моем досье.

Бабушка была замечательной, но когда мне исполнилось десять, у нее диагностировали рак четвертой стадии, и ее не стало через пять месяцев».

Киан тянется ко мне, и я позволяю ему притянуть меня к себе. Ему это не может быть удобно, но мне приятно. «В тот момент я попал под опеку. Никто из кровных родственников не хотел меня брать, а родителей уже давно не было. Я был уже достаточно взрослым, чтобы понять, что никому до меня нет дела, никому я не нужен, и в мире нет ни одного человека, который бы меня любил».