Любовь моя, Анайя - Миллер Ксандер

— Едет! — крикнул Озьяс. — Господи, Зо, я знал, что у тебя получится!

Венс Ноэль подсказывал дорогу, упершись ногами в борт, чтобы уберечься от толчков на ухабистом откосе.

— Gòch, dwat, vit, vire, — командовал мальчуган. — Налево, направо, ускорились, поворот! — он свешивался над бортом, объявлял о приближении поворотов, потому что видел, как это делали пассажиры автобусов дальнего следования, высовываясь из окон, хлопал ладонью по тележке и выкрикивал название пункта назначения. — En ale, en ale, en ale! Потопренс, Потопренс, Потопренс. На выход, на выход, на выход! — вопил он. — Ты ранен, раздавлен и болен!

Десятки выживших очевидцев высоко поднимали над головой телефоны, чтобы сделать снимок, когда бруэт, промелькнув в их поле зрения, навсегда исчезал в долине. В те сумрачные часы Зо был единственным человеком с волей, оказавшимся среди тех, у кого ее уже не осталось, а еще с чудинкой и с надеждой. Опираясь на оглобли и отталкиваясь пятками от земли, он удерживал повозку с людьми на ухабистой тропе.

Они спустились в полумрак долины. Красный диск солнца постепенно остыл, начал отливать синевой и наконец совсем скрылся за облаками цементной пыли. Воздух был горячий и едкий, будто океан вскипел в своих берегах, а с водной глади залива, словно пепел из печи, поднималась зола. Зо ощутил горячую волну, ударившую в лицо, и зажмурился.

Вскоре он доставил своих пассажиров на дно речной долины, накатом выехав на песчаную дорогу, идущую вдоль ручья. Лачуги из жестяных листов и плетеных прутьев сползли по крутому склону, а поток мусора подмыл берег. В кустах виднелись массивные пролеты упавшего автомобильного моста. Ближе к центру города рухнуло вместе с пятью сотнями молящихся здание салезианского [117] религиозного училища, основанного для помощи бедным детям.

На дне оврага Зо повернулся лицом к седокам. Он походил на человека, вернувшегося домой с поля боя, — ссутулившийся, измученный, с черным пятном машинного масла под глазом и струйкой крови, вытекавшей из прикушенной губы.

— И как ты переправишь нас на другой берег? — осведомился Озьяс. — Повозка слишком тяжелая, она увязнет в грязи вместе со всеми нами.

— Если мы застрянем здесь, то умрем, — пробормотала Сабина д’Айити.

— Я же сказал, что справлюсь, — ответил Зо, переминаясь с ноги на ногу. — Придется перетаскивать вас по одному.

Он начал с Экзандье. Во время спуска школьник упал лицом вперед; Зо сгреб его в охапку, вытащил из кузова и стал переносить через ручей. Люди на склоне сперва наблюдали за небывалым спуском, а теперь глазели, как Зо переходит речку вброд с раненым ребенком на руках. По долине пробежала слабая дрожь, всколыхнув воды ручья, но во всем Аллигаторовом тупике царила мертвая тишина. Никто не кричал, не бежал на помощь. Зо усадил мальчика на другом берегу и вернулся за следующим пассажиром.

Это было последнее доказательство, в котором нуждались зрители. Сперва единицы, а потом и десятки людей устремились вниз, чтобы помочь Зо. Адвентисты седьмого дня все как один высыпали из своей церкви. Они выстроились в шеренгу поперек реки и передавали пассажиров с одного берега на другой. Тяжелее всего пришлось с Франсес из-за ее сломанного таза. При любом прикосновении женщина кричала. У Зо наконец появилась возможность с помощью лома снять шину запаски с обода, а затем разъединить камеру и покрышку, и женщину смогли переправить через ручей.

Ти Папа Пикана Зо перенес сам. Рана перестала кровоточить, и кровь запеклась. Пикан молчал так долго, что Зо испугался, не умер ли он. Взяв старика на руки, он обнаружил, что тот весит не больше ста фунтов. Пикан открыл один глаз. Зрачок, закрытый катарактой, походил на стеклышко на дне мутного ручья.

— Приехали? — выдавил он.

— Мы уже близко.

Пикан зашелся в приступе кашля и скрючился в объятиях Зо, ухватившись за его шею, как ребенок, боящийся выпасть из рук отца. Они стояли посреди реки, и Пикана била крупная дрожь.

— Отпусти меня, — прохрипел Пикан. — Я слишком устал.

Зо осторожно вынес его на берег и положил у самой воды, чтобы старик мог протянуть руку и дотронуться до нее кончиками пальцев. Пикан медленно и тяжело опустился на спину, открывая и закрывая рот.

— Я поставил свои деньги на тебя и девушку, — произнес он, вытирая губы. — Похоже, это мое последнее пари, не подкачай.

— Я даже не знаю, жива ли она, — возразил Зо.

Пикана охватил последний в его жизни порыв. Он схватил Зо за руку, приподнялся из последних сил и просипел:

— Может, у стариков и воняет изо рта, но внутри — мудрость. Отправляйся к ней. Увези ее из этого проклятого места.

Голова Пикана откинулась назад, и подбородок задрался в темноте, точно бессильный указующий перст, обвиняя день, который его убил.

Зо не сказал, что его тело больше не выдержит ни опасных спусков, ни разбитых столичных перекрестков. В этом не было необходимости. Его пассажиры сами поняли это по тому, как он волочил в траве неподъемные ноги, по коленям, покрытым синяками и распухшим в тех местах, где проходили сухожилия. Зо очень не хотелось бросать старика здесь, точно мешок с углем, но он не мог позволить себе лишний груз перед подъемом. Попросив у Озьяса клочок бумаги, он сделал краткую надгробную надпись: «Здесь покоится Ти Папа Пикан, пророк Порт-о-Пренса» — и приколол листок к рубашке старика.

На дне оврага стояла полная темнота, и Озьяс наблюдал за погрузкой в повозку при свете фонарика. Он привязал некоторых пациентов ко дну, чтобы им было как можно удобнее в подобных условиях. Франсес обмотали камерой от запаски, чтобы таз меньше страдал от тряски.

Затем Зо занял свое место и потащил бруэт мимо лачуг Аллигаторова тупика, к тропе на дальней стороне оврага. У подножия косогора он остановился, и они с Озьясом принялись изучать тропу, исчезавшую во тьме.

Озьяс вытащил древний уклономер, похожий на огромный компас, отнес его к подножию длинной, уходящей вверх тропы и измерил угол подъема.

— Двадцать два градуса и четыре минуты, — объявил он всем пассажирам повозки, словно они обязаны были знать, что это серьезная цифра. — Я возил бруэт в этом городе тридцать лет и ни разу не видел, чтобы бруэтье забирались в гору, даже с пустой тележкой, даже молодые и с железными ногами. Мой совет — пройти дальше и поискать другие пути наверх.

Но Зо был и капитаном судна, и его мотором. Он наклонялся вперед на немыслимо крутом откосе, глубоко дыша через нос и нагибая голову, пока его грудь не оказалась параллельна склону. Только однажды он обернулся, не посмотрев на повозку, и тогда Сабина д’Айити подняла телефон и сфотографировала его. Увидев взгляд молодого бруэтье, свинцовый, горький, застылый, как безнадежные выстрелы, Озьяс умолк и больше не заводил речи ни о больных коленях, ни о неверных решениях. Рабочий свирепо отвернулся к откосу с видом человека, который стоит лицом к лицу с судьбой.

— Опусти пониже спину, — посоветовал Озьяс, — и ступай плавно, Зо. Пробежка предстоит нелегкая.

Речь и не шла о легкой пробежке ранним утром под ласковым чистым небом и без груза за спиной. Зо был профессионалом и знал, что к чему. Сначала дыхание, за ним ноги, и вот вы у цели. Человек не может бежать без правильного дыхания. На плоской дороге, при ровном темпе Зо мог тащить бруэт бесконечно, пока выдерживал мерное дыхание. Но стоит только встать на откос, как все меняется.

Зо удлинил шаг, чтобы снизить его частоту и сберечь колени, но вследствие этого возросла нагрузка на бедра, и они начали гореть огнем. Повозка содрогнулась и остановилась у него за спиной, однако он снова потащил ее вперед. Тропа была в плохом состоянии, с валунами и чудовищными рытвинами. На полпути к вершине Зо захотел пить и попросил воды. Озьяс проверил оба ведра.

— Воды нет, Зо. Всю выпили. Ляг отдохни.

И Зо, и Озьяс понимали: если возчик сейчас остановится, то это навсегда. Расстаться с доселе безотказным мастерством на середине подъема, когда большая часть пути уже пройдена, означает навек расстаться со своим ремеслом. Зо никогда не сможет начать все сначала. Уже теряя на пыльном откосе ясность мышления, Зодумал об Анайе. Как она любила его, несмотря на бедность, а может, и за нее, как учила его целоваться по-новому, как снимала туфли на танцполе.