"Санта-Барбара". Компиляция. Книги 1-12 (СИ) - Крейн Генри

Свернув за угол, Мейсон перешел улицу. Там было побольше освещенных витрин. Иногда он останавливался у них, но не для того, чтобы полюбоваться, мысли его снова погрузились в такие дебри, что он уже просто не обращал внимания на то, что его окружало. Он механически скользил глазами по выставленным в витринах предметам, иногда украдкой озирался по сторонам, потом поправлял поднятый воротник пиджака и шел дальше.

Кстати говоря, многие навстречу Мейсону шли с поднятыми воротниками курток я пиджаков. Поначалу Мейсон не обращал на это внимания, а затем ему стало любопытно, почему так.

Над городом начал спускаться немного сырой вечерний туман. Наверное поэтому прохожие стали зябко ежиться. Мейсон неторопливо брел по тротуару, разговаривая сам с собой. Любой, кто услышал бы его бессвязное бормотанье, решил бы, что этот человек либо только что покинул психиатрическую клинику, либо добровольно направляется туда.

— Туман, туман, — бормотал Мейсон. — Туман в гортани, как сказал поэт. А я говорю — в глазах, в волосах, на тыльной стороне руки. Посмотрите в окно — он там. Нет ни гор, ни ущелий, ни рек, ни солнца, ни луны, ни неба, ничего. Ничего нет, один туман. Только я среди тумана и я наверху над ним. А еще над ним голос Мэри, блуждающий голос Мэри, и еще звезды, и еще ясная ночь, и еще что‑то, и еще… А сейчас все это в тумане, так далеко, так глубоко. — Он вдруг усмехнулся сам себе. — А еще на букву «т» есть слово тоска.

Он остановился на углу и, задрав голову вверх, пытался разглядеть тускло мерцающие в полупрозрачном мареве звезды. Опустив голову, он невольно протер глаза. Навстречу ему, словно видение, двигалась молодая женщина. Она горделиво шла по улице с непокрытой головой. Волосы, пышные, как молодая пшеница, были по–мужски расчесаны на прямой пробор. Мейсон обратил внимание на то, что женщина близоруко щурится, бросая взгляд поверх его плеча.

Руки ее были украшены перстнями на крупных пальцах, жемчужины висели в ушах, на шее — жемчужное ожерелье. Талия у нее отсутствовала, а бледно–розовая кожа на взгляд стороннего наблюдателя была нежна, как лепестки душистого горошка. И грудь у нее была едва заметная, рот большой — словом, любопытнейшее смешение полов. Особенно Мейсона поразило то, что когда она приближалась, выглядела как‑то не очень симпатично, почти дурнушкой — чересчур розовое, застывшее лицо.

Но вдруг, проследовав мимо, она явила Мейсону такой изумительно тонкий, великолепный и даже величавый профиль, что он вспомнил о когда‑то виденных им в Нью–Йоркском Метрополитен музее профиль императрицы на греческой монете. Она прошла мимо, бросив на Мейсона близорукий взгляд, и он, помимо своей воли, оглянулся ей вслед.

Ее осанка, походка, горделивая шея и величавые плечи, вся ее фигура, распрямленная желанием увидеть окружающий мир, были таковы, что викингам впору было добывать ее острием меча.

Да, именно такой профиль Мейсон видел на греческих монетах. Когда‑то в Нью–Йорке он целыми часами проводил перед витринами с древними образцами нумизматического искусства. Его привлекали эти познавшие века маленькие кусочки металла. Еще ему очень нравился зал, где экспонировалась китайская бронза, особенно ему нравилась голубая бронза. В углу зала стояла его любимая яйцевидная чаша в стеклянном шкафу. Она была неполированной в отличие от зеленой безукоризненной бронзы великолепного алтаря эпохи Чжоу, стоявшего посреди зала; его бронзовые фигурки сияли как нефрит. Древность сообщала им шелковистый блеск.

Мейсону всегда хотелось подержать что‑нибудь из этих экспонатов несколько минут в своих руках, особенно эту великолепную чашу. Но она была недосягаема в этом своем стеклянном шкафу, что было вполне разумно, потому что даже невидимые капельки пота с рук могли повредить этот драгоценный экспонат.

Пораженный видением проследовавшей мимо него неведомой особы, Мейсон не заметил, как кто‑то начал тереться у него в ногах и обнюхивать его. Он опустил голову и в начале даже испугался. Мейсон не сразу понял, что это обыкновенная собака Потом явилось еще две или три другие и большие и маленькие собаки разных пород. Они окружили Мейсона и визжали от удовольствия, Мейсон так я не понял, почему они выбрали именно его, но в любом случае это не слишком нравилось ему.

Поэтому он решил покинуть это странное место. Пройдя еще один квартал, Мейсон оказался перед тринадцатиэтажным бетонным кондоминиумом, то есть, выражаясь проще, кооперативным жилым строением. Остановившись недалеко от подъезда, он достал из внутреннего кармана пиджака бутылку виски я снова приложился к ней. Хотя он давно — по собственным меркам — не пил, на сей раз виски был как раз кстати. Крепкий напиток разогревал кровь и отгонял мысля, придавая созерцательное настроение. Мейсон поднял голову наверх и посмотрел на огромное здание кондоминиума, возвышающееся словно утес.

— Интересно, сколько народу здесь живет? — подумал он. — Наверное, человек двести–триста взрослых и детей, Двести–триста человек в своих ящиках–квартирах с фамилиями на дверях. Двести–триста человек, снующих взад–вперед, как заводные куклы.

Наверное тут были разные куклы. Одни спали, просыпались, ели, садились в свои игрушечные автомобили, уезжали и к пяти часам вечера возвращались домой. Снова ели, спали, смотрели телевизор и опять спали.

Другие спали, ели, воспитывали детей, стирали, приглядывали за чужими детьми, готовили обед, сидели, спали, мыли посуду, читали газеты, смотрели телевизор, спали.

Были еще такие, очень маленькие, которым было трудно запомнить что и как они должны делать и они говорили всякие глупости: играли, плакали, выясняли на темных лестницах, в подвалах чем отличаются мальчики от девочек, играли в футбол и дрались, спали и ели.

Взрослые куклы еще занимались любовью, большинство раз в неделю, чаще всего по субботам, предварительно выпив бутылочку вина и погасив свет. Другие — раз в месяц, да и то считали, что это часто. Но кое‑кто проделывал это каждый день. Случается, что какая‑то кукла становится непослушной, ведет себя не так, выходит из подчинения, а потом вдруг попадает под совсем не игрушечный автомобиль или еще каким‑нибудь нелепым образом гибнет. И тогда сам себе задаешь вопрос неужели они игрушечные и заводные?

— Нет, — качал он головой, — наверное, у каждой из них есть своя тайна, свои мечты, но не всем удается осуществить их и поэтому некоторые из них погибают.

Постояв еще немного перед громадным жилым зданием, Мейсон уныло поплелся дальше. Темнота стала совершенно черной, беззвездной. Мейсон почувствовал, как что‑то противное начало сыпаться с неба. Это был мелкий, пронизывающий дождик. Мейсон ускорил шаг, ему совершенно не улыбалась перспектива промокнуть в этот необычайно прохладный для середины лета вечер. Вскоре он оказался перед церковью святой Инессы, которая когда‑то еще во времена пребывания здесь испанцев стала тем центром, вокруг которого, собственно, и возник город Санта–Барбара.

Здесь, в пору своего пребывания в монастыре часто бывала Мэри. Мейсон решил, что это именно то место, куда он сейчас должен зайти, чтобы успокоить свою душу и, может быть, снова пообщаться с Мэри, точнее, с ее духом, который наверняка находится здесь.

Мейсон оказался в церкви очень вовремя. Мелкий дождик вдруг превратился в настоящую бурю. Такое над Санта–Барбарой случалось очень редко и свидетелем именно такой буйной и бурной грозы стал Мейсон. Дождь вначале на мгновение утих, затем вновь поднялся ветер, как это обычно бывает перед бурей. Мейсон едва успел вскочить под навес возле церкви, как небо вдруг разверзлось.

Молния разрубила темноту двумя яркими вспышками, загремел гром такой силы, как если бы две горы столкнулись и рассыпались теперь на тысячу кусочков. Гром гремел, как падающий камень.

Стайка белоснежных чаек, пролетающих над городом, невидимой рукой была отброшена куда‑то в сторону океана. Ц птицы горько плакали над своей судьбой я нервно взмахивали крыльями.

На ступеньки рядом с Мейсоном сел голубь, поспешил перебраться в сухой уголок, и встал там, наклонив голову набок, закрыв глаза, ожидая, когда кончится грохот этого судного дня, когда всех чистых отделят наконец от нечистых.