— Я понимаю, что сейчас тяжело. Я понимаю, в каком состоянии сейчас София, но давай ты хотя бы сейчас будешь немного собраннее.
— Я не могу быть собранным. Я не представляю, что делать. Ни о какой транспортировке, ни о каком переводе речи пока не стоит. Врачи наблюдают и говорят уже, что Софию надо выписывать, а малыша нет и поэтому…
— И поэтому ты боишься. — Произнёс я холодно, перебивая сына.
Тяжело вздохнул Назар.
— Я могу преподать тебе сейчас очень жестокий урок и он будет заключаться в том, что я не буду лезть в это дело. Твоя семья, твой ребёнок, твоя жена. Ты властен над тем, как развернуть ситуацию. Я могу преподать тебе жестокий урок и он будет стоить тебе вероятнее всего, брака, жены и ребёнка. Не в том смысле, что тебе его не дадут ребёнка, а в том смысле, что его не будет. Я могу тебе преподать этот жестокий урок, который сделает из мальчика мужчину, но я наверное очень дерьмовый отец, потому что я не хочу. Я не хочу преподавать тебе этот жестокий урок и я хочу выкарабкаться из этой ситуации с наименьшими потерями. Поэтому разговаривай с врачами. Обсуждай транспортировку так как есть. Да, с медоборудованием. Да, с полным комплектом медперсонала. На частном джете.
— Отец, ты же понимаешь…
— Я понимаю. И вот мой жестокий урок заключался бы в том, чтобы я сложил руки и просто наблюдал, как сторонник над тем, как ты загибаешься. Но я плохой отец. Я не могу поступить так. Поэтому я тебе ещё раз говорю— договаривайся, обсуждай. О деньгах не думай. Вот поэтому я плохой отец, потому что я готов взять всю ответственность на себя, хотя ответственность твоя.
Я положил трубку, вздыхая тяжело. Понимая, что нервы совсем ни к черту.
Что будет с матерью непонятно, и от этого давящее саднящее чувство в груди только разрасталось.
Страх и паника, что я лишусь родного, близкого человека, били по сознанию, заставляя меня торопиться, нервничать и скорее всего ошибаться.
Я отправил документы по операции матери, знакомому кардиохирургу из Польши. И то, как знакомому— шапочно. Так, про него кто-то, где-то слышал, кто-то рекомендовал. Поэтому мне казалось, что я делаю все возможное. А по факту наверное был прав наш лечащий врач, что скорее всего результата никакого не будет. Но я не мог сидеть сложа руки. Я не мог прекратить бороться. Надо бороться всегда до конца, до победного конца.
Доехав до дома, ещё сидел в машине. Перебирал в памяти все. Набрал Родиона.
— Ты как? — Спросил я, рассматривая, как на детской площадке девочка с русыми волосами выпихнула с качели мальчика и сердце защемило, потому что понимал, что я должен все сделать, чтобы мой ребёнок также весело смеялся на детской площадке.
— Я нормально.
— Ты говорил с Дашей?
— Нет. — Бросил холодно Родион и я услышал в его тоне свои стальные ноты. — Я не собираюсь пока с ней разговаривать. Я считаю, что диалог вообще здесь неуместен. Я буду настаивать на проживании Маши со мной. Плевать уже на лишение родительских прав.
— Ты все-таки действительно говоришь умные вещи. Лишать её не за что.
— Но я собираюсь настаивать на проживании дочери со мной.
Я тяжело вздохнул.
— Понятно. А ещё какие-то новости есть?
— Какие ты хочешь узнать новости у меня? Мама плачет. Машка постоянно спрашивает, где мама. Звонит тёща и истерит в трубку: как я посмел так поступить? Неужели у меня нет ничего святого и вообще как таких, как наша семья, земля носит? Поэтому, если со мной что-то случится, если что-то произойдёт, она будет только рада. По крайней мере Маша вернётся домой. Я на неё матом думал.
Я кивнул сам себе.
— Понимаю. И да, наверное проживание с тобой— это самый лучший вариант. Слушай, есть тут такой человечек — Градов. Попробуй попасть к нему на приём. Мне кажется, что он сможет тебе помочь.
— Я тебя услышал. — Родион первым положил трубку.
Я ещё раз окинул взглядом детскую площадку. Медленно вышел из машины и пошёл в квартиру.
Зайдя внутрь, начал раздеваться прямо в коридоре, чтобы смыть весь этот дерьмовый день. Хотелось позвонить Устиньеи и спросить, как она, но понимал, что лучше не травмировать. Лучше не наседать на неё.
Я успел сходить в душ. Содрать с себя кожу. И в голове так просветлело, что показалось, как будто бы все мне снова подвластно, но только выстрелом прозвучал стук в дверь. Не одеваясь, в одном полотенце я дошёл до прихожей, открыл. На пороге стояла Устиния, заплаканная, нервная, дрожащими руками, сжимающая лямку сумки.
— Софа. Софа. — Тихо произнесла она и шагнула вперёд.
Она ткнулась носом мне в грудь. А я с каким-то боязненным ощущением того, что мне нельзя, все равно поднял руки и обнял её. Прижал к себе.
— Я все решу. Я все исправлю. — Произнёс я тяжело и Устинья от бессилия, от страха, что все будет дерьмово, вцепилась в меня. Ногти впивая мне в спину. Я вдохнул аромат её волос. Сегодня жасмин с тонкими пряными нотами розового перца. Захлопнул дверь. Завёл её и усадил на диван.
Заказал доставку. Сходил и оделся.
Сел рядом и как-то так получилось, что без слов, Устиния прижалась ко мне и заревела горько.
Качал её в руках до тех пор, пока не задремала. А потом отнёс в спальню.
Сон не шёл.
Всю ночь сидел с чашкой кофе в зале. Смотрел на пачку сигарет. Знал, что ей не понравится, даже если я где-то на балконе закурю и поэтому пил кофе до самого утра.
А когда солнце стыдливо выглянуло из-за горизонта, мягкие шаги и тихий со сна голос попросил:
— К маме отвези меня, пожалуйста.
Глава 64
Устинья.
Я сама не поняла, почему мне так стало плохо, что я даже не обратила внимания на то, что я не дома, что я сидела, плакала у Адама на руках, что меня настолько переклинило, будто бы вся жизнь оказалась вдруг на кону. Я не сообразила, когда стала дремать и почему оказалась в постели у Адама. А проснувшись я стала озираться по сторонам, пытаясь сообразить, почему от меня пахнет им.
Его водой.
И даже в ней, где-то проскакивали лёгкие табачные нотки.
Я заметалась, пытаясь прийти в себя. Увидела, что второй край постели был холоден и не расправлен, и тёмное постельное белье сохранило только моё тепло.
Но никого более.
Я откинула одеяло, понимая, что спала, как была— в одежде и поэтому кофта мятая, джинсы перетянули все. Хотя Адам мне расстегнул пояс. Я обняла живот и погладила малыша. Прислушалась к своим ощущениям, но все было спокойно настолько, что даже изжоги не было. Медленно встав, я постаралась осмотреться и понять сколько же сейчас время, потому что из-за тёмных, непроницаемых штор невозможно было что-либо разглядеть. Дёрнулась рукой, ощущая дежавю. Как будто бы в своей спальне. Как будто бы на полке стоит светильник, но его не было. Зато было маленькое, аккуратное, вмонтированное в край тумбы бра. Я щёлкнула по ней пару раз, включая тёплый свет и уже так прошла к шторами. Отодвинула одну. Мягкий розовый рассвет поднимался из-за горизонта. Я провела ладонями по плечам и широко зевнула. Глаза были такие, как будто бы в них песка насыпало и поэтому я растерев лицо руками, все-таки вышла из спальни.
Пахло кофе: терпко, вкусно. Адам сидел в домашней пижаме и крутил в руках телефон. Перед ним на столе стояла чашка. Я облокотилась плечом о стену и тихо спросила:
— А к маме отвезёшь?
Адам поднял на меня мутный, растерянный взгляд. Пожал плечами.
— А ты уверена что надо?
— Надо. Вдруг ей станет легче? — Произнесла я, ощущая, как неприятно защипало в носу. Сдавила переносицу пальцами, чтобы Адам не увидел, как на глаза набежали слезы.
Он вздохнул.
— Отвезу. Только не раньше девяти. Сама понимаешь.
— Да.
— Завтракать будешь? — Безжизненно спросил бывший муж и медленно встал с дивана.
— Да.
— Иди в душ. Там на полках чистые полотенца и в ящике новые принадлежности. Все там есть. Домработница этим занималась.
— Спасибо. — Произнесла я, сглатывая вязкие слюни.
