Значит, не надо. Значит, не надо. Плакать не надо. В наших бродячихБратствах рыбачьихПляшут — не плачут. Пьют, а не плачут. Кровью горячейПлатят — не плачут.
Вот и не буду плакать. Сейчас — точно не буду.
Сколько раз за этот месяц мы плавали от станции до Куги, но теперь путь показался бесконечным — и слишком коротким. Вылезли на причал, а рядом уже ждал грузовик. Видимо, предупредила Надежда, потому что рация так и не работала. Саша загрузил в кузов мои вещи, я попрощалась со всеми.
Иван подошел ко мне, и слезы все-таки хлынули, как ни пыталась я их удержать. Он целовал меня, шептал что-то, пока я не вдохнула поглубже и не прикусила губу еще сильнее.
ЗубыВтиснула в губы. Плакать не буду. Самую крепость — В самую мякоть. Только не плакать.
— Счастливо, Ваня…
— Счастливо…
Деревня скрылась за поворотом. Побежал за окнами лес с одной стороны, волны озера — с другой. Теперь пленка крутилась в обратном направлении. Саша посматривал на меня искоса, но молчал. Только один раз попросил разрешения закурить. Два часа пути провалились в какую-то черную дыру, и все же я вздохнула с облегчением, когда грузовик затормозил в Пудоже у автовокзала.
— Приедете к нам еще? — спросил Саша, пристраивая мои сумки в уголок зала ожидания.
— Вряд ли, — ответила я. — Спасибо, Саша. Приятно было познакомиться. Всего доброго…
________________
*Здесь и дальше строки из поэмы Марины Цветаевой «Поэма конца»
Глава 28
Иван
— И чего это был за пиздец?
Я вздрогнул и повернулся. Надежда стояла чуть поодаль, скрестив руки на мощной груди и удивленно выпятив губу.
— Наденька, я тебя очень люблю, — сказал с улыбой шире вселенной, — но сделай одолжение, иди на хер.
— По-о-онял, — прогудела она. — Уже пошел. Топ-топ-топ. Только на дорожку не дай тете Наде от любопытства помереть. Скажи, это что, внезапно любовь?
— Это моя жена, — хотел добавить «бывшая», но почему-то язык не повернулся. — А теперь уже точно иди.
И пошел сам — к Семену, хозяину буксира, который обычно поднимал со дна таких вот утопленников. Договорился, заплатил аванс и присел на лавочку — подождать, пока соберутся мужики на подмогу. Смотрел на воду, на россыпь мелких островов на горизонте, и было мне…
В общем, был я как сферический конь в вакууме. Или как кот Шрёдингера — вроде бы и есть, а на самом деле нет меня. Растекся по воде, растаял в небе. Осталась одна пустая оболочка.
Сашка, Сашка… Что ты со мною сделала? Нет, что мы друг с другом сделали?
Вышел на причал, встал против ветра — чтобы выдуло холодом всю тоску. Ну или хотя бы слезы с глаз.
— Сидай, Федорыч, — прилетело из-за спины, — пошли твоего топляка подымать.
На ближайшие часы голова была забронирована под совсем другие мысли, но вот когда вернусь домой и останусь один… А ведь еще неделю назад думал, что напьюсь и буду танцевать голым при луне. Луна в наличии будет — почти полная, небо ясное. Бутылка тоже в заначке есть. Но танцевать? Да и напиться — какой смысл? Может, в процессе и станет на децл легче, а потом?
Катер подняли на удивление быстро. Удачно лег, сказал Семен. Завели стропы, перевернули и талем вытащили на мелководье.
— Ну вот, — обтерев руки тряпкой, он спрятал в карман стопочку купюр, — до завтра оттечет, подсохнет. Приедем, посмотрим. На вид, кажись, повреждений нет. А сейчас тебя куда? На станцию или в Кугу?
— Давай в Кугу, — смалодушничал я. Лишь бы не оставаться одному. Лисе не привыкать без меня. — В визитке переночую, а завтра сразу поедем.
— Зачем в визитке? — возмутился Семен. — Ко мне пойдем.
Прошлым летом от него ушла жена, уехала в город. Семен с горя попивал, но один не любил, искал компанию. Ну что ж… в компании — может, оно и ничего.
Выцедили пузырек под хорошую закуску: Семен был мужиком хозяйственным, что называется, справным. Разумеется, про баб разговор зашел, как без того. Жену свою Семен не винил.
— Да что там, Федорыч, — вздыхал он, хрумкая изумрудной малосолкой, — она ж городская, что ей здесь? А твоя? Говорят, это же твоя была — которая у тебя на станции?
Ну Сашок, по всей деревне разнес. Ну и черт с ним.
— Моя… была, — кивнул, придирчиво выбирая в миске соленый груздь-черныш.
— И чего?
— Да ничего.
— Эх…
Иногда вот так, короткими фразами на два слова, сказать можно столько всего. Семен, к счастью, был таким же редкословным, как и я. В горничке было тепло и светло, кот мурчал на печи, свесив хвост, ему вторили сверчки, шебуршали на чердаки летучие мыши — Семен звал их мышаками. Я цеплялся за этот уют, за живого человека рядом, чтобы не ухнуть с головой в вязкую, как тина, тоску.
Нам бы день простоять, да ночь продержаться. А дальше? А дальше будет видно.
Проснулись ближе к обеду, пошли к Конику. Глядя на береговые скалы, я подумал, что не соврало поверье. И правда изменили меня два дня, проведенные там. Ну а кто заглянул мне в душу: озерные духи, призраки или… Саша? Как знать…
Вода с катера стекла. Что надо продули, что надо прочистили и смазали. Запустили двигатель — электрика и электроника ожила.
— Ну повезло тебе, Федорыч, — кивнул довольно Семен. — Давай-ка я с тобой до станции дойду, а то вдруг заглохнешь. Рацию-то поменял?
Рацию мне в визит-центре выдали новую, но с таким ворчанием, как будто старую я утопил специально. И за ремонт пообещали вычесть из зарплаты.
До станции добрались благополучно. Семен выпил чаю и отбыл, а я остался один, с Лисой. Сел на край пристани, где каждый вечер сидела Саша, и накатило вдруг такое одиночество, какое испытывал всего раз в жизни, прошлым предзимьем.
Когда по воде идет шуга, похожая на застывающий в курином бульоне жир, понимаешь вдруг, что отрезан от всего мира. Катер до весны становится на прикол, а снегоходу еще долго ждать в сарае крепкого льда. И по берегу на лыжах не пройдешь, пока не возьмется болото.
— Ничего, Лиса, — сказал я вслух и испугался своего голоса. — Перезимуем.
Она подобралась поближе, лизнула в щеку, словно говоря: да, Ваня, перезимуем, не впервой.
А Саша уже наверняка дома. Завтра вечером у нее самолет. Полетит в Сочи, к морю. Будет купаться, загорать. С кем-нибудь познакомится.
Я прислушался к себе.
Ревность?
Но мысль скатилась, словно капля воды по стеклу.
Она больше не моя. Пусть идет своей дорогой. Пусть живет как хочет. И пусть ей будет хорошо. А я как-нибудь переживу.
Сидел и долго смотрел на закат, пока Лиса не подтолкнула мордой под локоть: Вань, ну ты совсем оборзел? Я тут уже всех мышей переловила, дай пожрать.
Зашел в дом и увидел на кухонном столе банку сухого киселя. Саша забыла — или оставила? Дыша через раз, через тугой ком в горле, поставил на плитку чайник, дождался, пока закипит, насыпал в кружку, заварил. Обжигаясь, сделал глоток — и тут пробило…
Мама говорила, в детстве я был плаксой. Лет до пяти. Потом вообще плакать перестал. Ну как же, стыдно. И Илюха надо мной смеялся: что ты как девка. Если и подступали слезы — стиснул зубы и перетерпел. А вот сейчас рыдал, орал, выл. Благо никто не слышит. Только небо, только озеро. Лиса скулила в углу тихо, потом подобралась, легла у ног, положила морду на ботинок, жалобно глядя снизу вверх. Я рассмеялся сквозь судорожные всхлипы, присел на кортаны, погладил.
— Все, Лис, все. Проехали. Сейчас покормлю тебя.
Ничего… перезимуем…***
Мне казалось, что прошло уже очень много времени. Осень в этом году подступила рано. По календарю еще было лето, а острова уже ощетинились желтым и оранжевым. В лесу пахло мокрой палой листвой, моховые болота обрызгало, словно кровью, зреющей клюквой. На волнах собиралась холодная седая пена.
А я ждал зимы. Ждал, когда выпадет снег. Казалось, он заметет все и тогда можно будет начать жизнь с чистого листа. Хотя и понимал, что это иллюзия. Иногда выпадает на озеро снежура — плотная шапка снега, не тонет, не тает, а под ней не успевшая замерзнуть ледяная вода.
