Когда Коул качает головой, я выдыхаю с облегчением.
— Хорошо. Теперь, когда мы все выяснили, давай съедим этот стейк, а потом вернемся в постель. Не знаю, как ты, а я устала.
Когда он не сдвигается ни на дюйм, я начинаю терять терпение.
— Не стой здесь и не смотри на меня так, будто я говорю на латыни. Подойди сюда и поешь.
Когда Коул по-прежнему не двигается, я отрезаю кусочек мяса и подношу к нему, держа его у рта.
Нахмурив брови, он пристально смотрит на меня.
— Пожалуйста, не заставляй меня делать звук поезда «чух-чух», чтобы заставить тебя открыть рот. Это будет унизительно для нас обоих.
Он выхватывает вилку из моих рук, откладывает ее на столешницу и берет мое лицо в свои ладони.
— Это не та битва, которую ты выиграешь. Мы не можем быть вместе.
— Я ничего не говорила о том, что мы будем вместе. Я сказала съесть стейк.
Когда Коул не отвечает, я закрываю глаза и вздыхаю.
— Послушай. Ничего не изменилось. Все это невозможно. Я понимаю это. Утром ты отвезешь меня домой, и мы вернемся к тому, что будем жить отдельно друг от друга и делать вид, что между нами ничего нет, когда мы видимся на работе. Но сейчас просто съешь этот чертов стейк.
Я открываю глаза и встречаю его горящий взгляд.
— Хорошо?
Его выражение лица не поддается описанию. Иногда для вещей не хватает слов, и это один из таких случаев.
Я знаю, что Коул не сердится на меня. Скорее, он встретил кого-то из другого мира, кого отчаянно пытается понять, но не может, потому что не говорит на их языке.
— Знаю, что в этом нет смысла. Я тоже этого не понимаю. Я просто так чувствую. Ты мог бы попросить меня сесть за руль твоей машины для побега, и я бы согласилась. Ты мог бы попросить меня соврать ФБР, и я бы согласилась. Только, пожалуйста, не проси меня помочь тебе закопать тело, потому что копать большую яму, наверное, очень тяжело, а у меня не такие сильные руки, как должны быть.
Он глотает. Потом трясет головой. Видно, что ему тяжело.
Поэтому я поворачиваюсь к стойке и беру вилку. Отделяю кусок стейка и подношу его к губам.
— Ешь, милый. Это сделает меня счастливой.
Коул открывает рот и берет мясо, а затем стоит, как будто его ударило током, и жует.
— Мне нравится, когда ты послушный.
— Не привыкай к этому.
— Не буду. Хочешь еще?
Уставившись на мои губы, он кивает.
Я беру контейнер с острова, затем возвращаюсь и встаю перед ним, держа в руках еще один кусочек мяса. Я подношу его к губам. Он открывает рот и берет его.
Мы смотрим друг на друга в гробовом молчании, пока он не проглатывает.
— Еще?
Он кивает.
Когда я на этот раз подношу мясо к его рту, Коул обхватывает меня руками за талию и притягивает к себе. Я отдаю ему стейк, наблюдая, как пульс бьется на его шее. Его член все сильнее упирается в мое бедро.
Я шепчу: — Тебе нравится, когда я тебя кормлю.
— Да.
Его голос хриплый. Дыхание неровное. Зрачки быстро расширяются.
Он — человек, который совершает плохие поступки в темноте, как будто это очередной рабочий день, и возвращается домой немного уставшим, но собранным. Но стоит проявить к нему немного нежности, и он рассыпается, как песочный замок под ударами волн.
Как и мое сердце, наблюдая, как он распадается на части из-за меня.
Я ставлю контейнер на стойку, поворачиваюсь к нему, провожу руками по его груди и смотрю ему в глаза.
— Я думаю, что ты прекрасен. Все твои части. Все твои осколки. Они прекрасны для меня, как и ты. Так что, если у меня больше не будет возможности сказать тебе это, я говорю тебе сейчас, что если ты и твои монстры когда-нибудь решите, что вам нужен дом, то у вас есть дом во мне.
Коул молчит. Я и не ждала ответа.
Он слишком занят борьбой со своими демонами.
Я кормлю его оставшимся мясом из контейнера, а затем мы возвращаемся наверх и ложимся спать.
Ближе к утру начинается дождь.
Я лежу без сна уже несколько часов. Шэй мирно спит рядом со мной. Я лежу на спине. Она лежит на боку, обнимая меня, одна нога перекинута через мою, рука лежит на моей груди, ее голова покоится на моем плече.
Она знает, кто я, но все равно спит как младенец. Спит и обнимает меня, словно это я нуждаюсь в защите, а не наоборот.
Как это возможно?
Что это значит?
Она не умственно отсталая. Она не отрицает. Она ничего не отрицает, но полностью принимает, и в этом нет ни капли гребаного смысла.
Эмилиано называет меня волком.
Мои сотрудники называют меня Гринчем.
Аксель называет меня Испарителем. Или братаном, что на британском жаргоне означает «брат», когда он проявляет великодушие.
Другие люди называют меня другими прозвищами, ни одно из которых не является лестным, но Шэй называет меня милым и прекрасным и кормит стейком с кончиков пальцев, как будто я раненое животное, которое она принесла домой, чтобы вылечить.
Это не может быть так просто.
Такие вещи не существуют между такими людьми, как мы.
Правда?
Я поворачиваю голову и смотрю на нее, такую спокойную во сне. Доверяющую мне. Мне, человеку, который пришел ночью, а в ушах у него все еще звучали крики другого человека. Она посмотрела на меня, поняла и сделала невозможное.
Шэй приняла меня.
Опять.
Под стук дождя по окнам я поднимаюсь с кровати, стараясь не потревожить ее. Затем иду к шкафу, достаю из внутреннего кармана пиджака телефон и звоню Акселю.
Как всегда, тот отвечает после первого гудка. Возможно, он единственный человек на земле, который спит меньше, чем я.
— Привет, братан. На моей стороне все зелено. Ты цел?
— Нет.
Я выдыхаю и провожу рукой по волосам. Самый терпеливый мужчина, которого я когда-либо встречал, он в терпеливом молчании ждет, пока я соберусь с мыслями.
— Мне нужно, чтобы ты меня вразумил.
— О чем?
— Шэй.
На этот раз его молчание удивляет. Мы знаем друг друга достаточно долго, чтобы я мог заметить разницу. Но он все равно ждет, когда я заговорю первым.
— Я... я... блядь. — Я тяжело выдыхаю и признаю правду. — Мне конец.
Тихим голосом Аксель говорит: — Ты не можешь говорить серьезно.
— В том-то и дело. Я серьезен.
— Она гражданка.
— Ни хрена. Это ничего не меняет.
— И она работает на тебя.
— Это тоже ничего не меняет.
— Чушь собачья. Если она тебе действительно небезразлична, уходи. Мы никогда не будем жить в домике с белым заборчиком. Не мы.
Я знаю это, но я достаточно отчаялся, чтобы спорить.
— Почему это обязательно должен быть белый забор? Почему это не может быть что-то другое? Почему это не может быть похоже на какую-нибудь версию «Гордости и предубеждения» Уэса Крейвена, где мистер Дарси убивает людей, а не насмехается над ними, а Элизабет Беннет перемалывает кости и использует их для удобрения своих роз?
— Послушай себя. Я бы истерически смеялся, если бы знал, что это не шутка.
— Ты британец. Ты не делаешь ничего истеричного. Максимум, на что ты способен, — это язвительный ответ.
— Ты так говоришь, будто хороший язвительный ответ — это не искусство.
— Помоги мне, Аксель. Мне нужна помощь, и она нужна сейчас, потому что я в десяти секундах от того, чтобы пойти в другую комнату, разбудить ее и попросить выйти за меня замуж.
— Черт возьми. Как давно ты знаешь эту девушку, четыре минуты?
— Четыре минуты могут стать целой жизнью с правильным человеком.
— Ты сумасшедший.
— Нет, я влюблен.
— Это же самое.
Я думаю о Флорентино из той несчастной книги «Любовь во время холеры», о том, как он пятьдесят лет тосковал по Фермине, прежде чем они наконец встретились, и жалею, что так и не научился читать.
