Любовь, что медленно становится тобой - Кайоль Кристин

Париж, 12 ноября 1990 года.

Я знал несколько слов по-французски, в голове у меня остались картинки с видами Парижа, которые мать держала перед моими глазами в больнице вместо конфет в утешение. Я слышал, что Франция изъявляет готовность принимать юных студентов и молодых артистов, объявляющих себя политическими беженцами, и предоставляет им особые условия. Вот и я решил стать единицей этого контингента. Франция звала меня – это было, в сущности, необъяснимо.

Провожая меня в аэропорт, Шушу взял с меня клятву вернуться через год. Мать вообще не поняла, почему я ее покидаю, но ни словом меня не упрекнула и сунула мне в карман кое-какие деньги. Я улетел уверенным и с легким сердцем, у меня было достаточно средств, чтобы прожить в Париже пару месяцев. Я знал, что дядины кузены встретят меня по приезде, и готов был вылупиться из своей раковины, ничего не пытаясь спрогнозировать. Францию выбираешь ребенком.

В понедельник, 12 ноября 1990 года, самолет авиакомпании «Эйр Чайна» приземлился на час раньше, и я, без особого нетерпения, ждал дядиного кузена, который должен был приютить меня. Я понимал, что из-за моего асимметричного лица узнать меня будет нетрудно, но нам пришлось бесконечно долго искоса переглядываться, прежде чем мы решились подойти друг к другу. Затем последовало слово – его было достаточно, чтобы мой дядя взял у меня чемодан, выказывая гостеприимство, прошел на три метра вперед меня, как будто был моим личным шофером, и направился на подземную парковку, где нас ждал еще один дядя, который сел за руль. Меня пригласили расположиться на заднем сиденье и выпить из маленького красного термоса, специально приготовленного к моему приезду, – в нем оказался безвкусный чай, похожий на пустой кипяток, только хуже. От сидений, обитых шершавой тканью, пахло чесноком с оттенком лимонной мяты, который нравится мне больше. Из багажника доносились запахи свежего мяса и сушеной рыбы. Никто ничего не говорил, без остановки звучали китайские песни, и мои спутники довольно весело подпевали. Шел дождь, все казалось серым, обреченным на неизменно мерный ритм. Я не спрашивал, куда меня везут. Первый и последний вопрос задала мне пожилая женщина, когда мы приехали в Тринадцатый округ [19]: «Ты кушал?» А другая тетушка приготовила мне огромную миску пельменей с овощами, которые я счел своим долгом съесть. Я не знал, чем занимались в Париже дядины кузены, но вид у всех был деловитый, телефон в квартире звонил непрерывно, и парижский дядя сказал мне, что я могу снимать трубку, когда их нет дома, потому что звонят только китайцы.

В тот же вечер, около шести, я вышел на улицу и отправился в квартал Сен-Мишель – я был наслышан о нем как о квартале студентов; там я остановился, завороженный фотографиями – на них крупным планом были сняты мужчина и женщина, хищно впившиеся друг другу в губы. Я пристроился за группой студентов, которые покупали билеты у завитой блондинки с необъятными формами, втиснутой в плексигласовое окошко. Она каждый раз вздыхала, повторяя: «На какой фильм?» Прослушав это несколько раз, я с известным удовлетворением убедился, что понимаю ее. У меня было с собой немного денег, и я взял место в третьем ряду, в темном чреве кинотеатра, где пахло леденцами и по́том. Через десять минут начался показ фильма под названием «Энни Холл»12 [20]с французскими субтитрами. У меня был с собой блокнот, в который я еще в самолете начал записывать самые нужные выражения, и теперь я добавлял туда слова из титров, но они менялись слишком быстро, и темнота была препятствием. Так что я не стал противиться подхватившему меня неописуемому ритму, в котором происходили небывалые для меня события. Я, привыкший к романтическим историям любви с хорошим концом и к поучительным фильмам о моей стране, впервые в жизни как будто очутился в дымном баре, потягивая коктейли из упреков и нежности, любви и секса и чувствуя, как с каждым глотком ударяет в голову хмель. Я следовал за этими персонажами, явившимися с другой планеты, как следуют за плохим парнем в тайной надежде подсмотреть, а может быть, и поучаствовать в том, что с ним случится. Они стали моими друзьями – возможно, единственными? Чокаясь бокалами с вином, они говорили о сексе, словно речь шла о тарелке спагетти, и, флиртуя с женой соседа по столу, взывали к Богу, сетуя на абсурдность своего существования.

Возможно ли так разговаривать друг с другом? Эти мужчины и женщины выглядели, конечно, замороченными самими собой и своими комплексами, но в этом была и некая двойственность, и эта душевная сумятица влекла меня.

Я вышел из кино радостным и смущенным, это была жизнь, какой я ее себе никогда не представлял, но, наверное, предчувствовал в каком-то прежнем рождении, потому что меня тянуло к ней, к этой жизни инфантильных взрослых, и я все бы отдал, чтобы слиться с ними. В Китае удовольствие общения, конечно, тоже было – в рамках семейных и профессиональных отношений, – однако иные темы, касавшиеся вопросов секса или каких-нибудь идей, держались в секрете. И высшая роскошь была явлена мне – не столько умственное или чувственное наслаждение само по себе, сколько радость разделить их за столом с друзьями. Эта роскошь проживала и проживалась в Париже. Будет ли мне дозволено вкусить ее?

С 12 ноября 1990 года я завел привычку ходить в кино каждый вечер и так учился говорить по-французски. Предпочтение я, разумеется, отдавал «французским классикам», которых показывали в маленьких грязных зальчиках, – мне было страшновато даже заходить в них. Через неделю мой блокнотик закончился – вместо того чтобы, как школьник, записывать новые слова, я купил тетрадь потолще и вносил туда целые фразы и выражения, а позже описывал сцены, покорявшие мое сердце. Два с половиной месяца пролетели быстро, я выучил наизусть многие диалоги из «Великой иллюзии», «Большой прогулки» и «Безумного Пьеро».

Когда позволяло время, после кино я, насвистывая, гулял в парках и скверах. Благодаря картинам, которыми я был полон под завязку, и склонности подпитывать мое внутреннее кино, все, что я видел, становилось предметом для рассказа: старик на скамейке, склонившийся над транзистором, обнявшиеся за деревом мужчина и девушка, танцы грязных голубей, женщина, читающая газету, в которой крупным шрифтом сообщалось о трагедии – маленькая девочка найдена мертвой у порога больницы. Эти сцены превращались в кадры воображаемых фильмов и, смешиваясь с моими тогдашними мыслями, создавали ощущение, что неведомая сила несет меня на всех парах к тому неизвестному, что всегда манило меня. Потом, после семи часов вечера, душа и тело связывались в узел, меня настигала тоска по родине и образ матери. Ноги несли меня на берег Сены, на остров Сите, к оконечности сквера Пылкого Любовника [21]. Это был мой вечерний ритуал: вода в даосской мысли – «высшее благо», полезная всему и ни с чем не соперничающая, она подобна пути. Мне, китайцу, вода нужна была, как другим – кружка пива перед телевизором.

Два месяца я повышал свой уровень французского, а когда кончились деньги, мне представился случай поработать в китайско-японском ресторане родственников моих дядей. А потом уроки китайского в даосском центре Седьмого округа позволили мне зарабатывать на жизнь.

Счастье обходится дорого

Сказать, что я полюбил Париж, твердый и узкий, как бедра женщины-недомерка, а потом вдруг просторный и щедрый, – ничего не сказать. В этом городе, не зная его, чувствуешь себя другом, а потом, узнав его немного, оказываешься чужаком и понимаешь, что останешься им навсегда.

В Париже я впервые переспал с женщиной. Мне был двадцать один год. Большие города для того и нужны. В них можно оставаться незамеченным, и без риска ввязываться в сомнительные и даже противозаконные ситуации – здесь в порядке вещей.