Любовь, что медленно становится тобой - Кайоль Кристин

Я быстро понял, что из Парижа, где все, абсолютно все требует времени, а я остаюсь «дежурным китайцем», эта игра будет непростой.

Необходимое дезертирство

Почему Париж? Я этого еще не знал. Почему Париж, а не Нью-Йорк, где начинали жизнь многие артисты, хотя не только они, но и юные студенты тоже? Я выбрал Париж из-за книги, которую мать показывала мне в больнице после несчастья, а также свою роль сыграло то, что в детстве я усвоил основы французского языка благодаря моему другу-художнику, которого я звал Гэгэ, «старший братец», учитывая нашу разницу в возрасте и дружеские узы, связавшие нас естественным образом.

Дядя же и слышать не хотел о Городе Света. Он предвидел кое-какой доход от инвестиций, знал, что мы скоро разбогатеем, и не понял моего несвоевременного отъезда. Он говорил о «дезертирстве из семейного круга» и о «предательстве родины». Он понимал, что после несчастья моя душа укрылась в воображаемом мире и желание спрятаться частенько побуждало меня бежать в далекую страну, о которой и он знал совсем немного, разве что Эйфелеву башню, Виктора Гюго и генерала де Голля. Франция в его глазах походила на женщину – недоступную, но щедрую, улыбчивую, элегантную, этакую модель революционной эмансипации, которую изучают в школе. «Свобода, ведущая народ» Делакруа была единственной картиной, которую один из его учителей комментировал на уроке, когда он был подростком и только начал выстраивать свое политическое сознание. В этой волевой и чувственной Марианне [8] было все, чтобы ему понравиться, но дяде была невыносима мысль, что я могу хотеть отправиться на встречу с ней. «Бали, Бали, Бали». – Он твердил эти два слога (так произносится Париж на китайский), сопровождая их горловым урчанием, выражавшим его недовольство.

Дядя никогда не чертил планов, но умел создавать подземные лабиринты, ведущие к выходу, будь то в моем мозгу или в мозгах его бизнес-партнеров. Со своим несравненным чутьем он всегда добивался поставленной цели, обходя всевозможные препятствия, в том числе психологические. Он сам по себе воплощал мудрость пословицы: «Всмотревшись в лицо, услышишь несказанное». Так что Шушу, всего лишь видя, как я молчу в иные моменты, угадывал зов Парижа. Впрочем, дядя мог бы одержать верх над этой блажью, что приказывала мне следовать за Марианной моей мечты и нашептывала с загадочной настойчивостью: «Покинь свою родину».

Да, Шушу сознавал силу своего убеждения и свой гений в делах. В считаные годы, опираясь на дружеские отношения, которые он сумел завязать с высокопоставленными чиновниками округа, дядя получил подряд на освоение обширного пустыря, прилегавшего к нашему хутуну [9]и служившего свалкой и импровизированным дансингом по вечерам. Так он стал «застройщиком», и в его обязанности входил поиск инвесторов и архитекторов, способных строить дома среднего качества – то есть не слишком высокие и без архитектурных излишеств – для тех, кто приезжал работать в Пекин, а также для тех, кто рано или поздно, по необходимости и благодаря дотациям, покидал хутун своего детства.

Шушу видел во мне идеального помощника, возможно, единственного, кому он безоговорочно доверял, кого знал с рождения и на кого мог положиться по праву сыновнего почтения, которое я питал к нему по определению. К тому же, не получив высшего образования, я мог располагать собой, так что мне сам бог велел вступить в то, чему суждено было всего за четыре года стать – и на много поколений вперед – семейным предприятием.

Первые два года мы с дядей, не зная усталости, трудились вместе, рука об руку. Наши рабочие дни начинались с восходом солнца, около пяти утра, и заканчивались после десяти вечера в массажном салоне или караоке, с клиентами или инвесторами, готовыми ступить на путь вечной дружбы. Бухгалтером мы наняли одного моего бывшего одноклассника, чьего отца Шушу жестоко избил во время «культурной революции». Причины столь сурового наказания казались в ту пору очевидными, по крайней мере для моего дяди и для многочисленных соседей. Этот человек оказался ослушником. Он сохранил у себя дома две книги стихов династии Тан, спрятав их в кухне на дне мешка с рисом, в то время как на вечер того же дня на границе хутуна было назначено аутодафе. Когда книги были обнаружены ретивым хунвейбином [10], подростком лет четырнадцати, Шушу «счел своим долгом», по его собственным словам, «в назидание другим» отхлестать до крови «виновника, влюбленного в поэта Ли Бо [11]».

Лет десять спустя, ни словом не упомянув об этом случае, моя мать предложила сыну ослушника зарабатывать с нами деньги, и тот немедленно согласился. Не задаваясь иными вопросами, кроме тех, что позволяли нам справиться с задачей как можно скорее, мы начали следовать призыву товарища Дэн Сяопина [12]: «Обогащайтесь». «Вступим в новую эру, эру всех возможностей». Этот слоган был не просто очередным посулом, но разрешением и всеобщим примирением.

Дэн Сяопин был одновременно отцом для всей страны, наследником Мао и нашим спортивным коучем. Он позволял нам проявлять изобретательность и двигаться быстро, не задавая, однако, точного направления. Развивая бурную деятельность, мы вели себя как лозоходцы [13], нюхом чуя, что оказались в нужное время в нужном месте. Мы шевелились, наблюдали, зачастую ходили кругами, предвидя, что из всевозможных пластов и неровностей почвы вскоре забьет фонтан изобилия. Первый проект мы выполнили стремительно, и один городской чиновник, новый дядин друг, предложил ему вложиться в квартал Саньлитунь, которому предстояла капитальная перестройка. Ближайшие тридцать лет обещали стать неудержимой гонкой вперед и вперед, организованной самими властями. Уже были представлены планы в мэрию, значительная помощь выделена тем, кто готов был всем рискнуть и вложиться не дрогнув. Надо было ловить отскочивший мяч или ждать следующих. Мы с дядей никогда не ждали.

Деньги текут естественным образом, если черпать из нужных источников. Банки предоставляли предприятиям – причем под выгодные проценты – специальные займы на проекты застройки. Держа голову в холоде, мы с дядей воспользовались этой политикой, чтобы вложиться в финансовое обеспечение квартала Саньлитунь, и купили две квартиры у парка Чаоян, предназначенные для сдачи. Тысячи людей в поисках работы и жилья прибывали из провинций, близких к Хэбэю [14]. Под кроватями и в стенных шкафах, в том числе на кухне, мы на всякий случай хранили большие пластмассовые чемоданы, набитые банкнотами по 100 юаней. Моя мать, как и дядя, чувствовала успокоение только при виде этих красных бумажек. Но, в сущности, она больше всего хотела, чтобы в ее жизни ничего не менялось, – она знала, что волны, которые быстро накатывают на песок, невозможно удержать и они все равно отхлынут. Чего она желала всей своей душой китаянки, рожденной в 1930 году, так это остаться в «своем» хутуне, на своей улочке, в своем дворике, на своей узкой кровати. Она держалась за устоявшиеся привычки, за ритм, запечатленный в ее теле, который заставлял ее подниматься в три часа утра и отправляться в общественный туалет, находившийся в ста пятидесяти метрах от нашего «дома», встречаться там с соседками или соседями, которые, как и она, не могли дождаться шести часов утра. Они приветствовали друг друга бесшумно, с той особой нежностью, к которой располагает глубокая ночь. Скромность и сердечный нейтралитет регулировали эту повседневную жизнь с точностью биологических часов. Ни моя мать, ни соседи не боялись зимних температур, до минус двадцати градусов Цельсия, заставлявших их надевать по несколько мяньку [15], а руки она грела о термос с кипятком. Эту жизнь она знала и верила в нее больше, чем в какой бы то ни было прогресс.