Семь лет между нами (ЛП) - Постон Эшли

— Алло?

— Здравствуйте… Простите за беспокойство. Меня зовут Клементина Уэст, и у меня письмо, которое вы отправили моей тёте. — Потом, чуть тише: — Аналии Коллинз.

Ответа не было так долго, что я уже подумала, что он и не последует, но затем голос сказал:

— Поднимайся, Клементина.

Дверь с лёгким жужжанием отперлась, и я сказала подругам, что вернусь через минуту.

Затем я глубоко вдохнула, собралась с духом и вошла в здание.

Идти к Вере было всё равно что снова вскрывать рану, которую я зашила полгода назад, но я должна была это сделать. Я знала, что должна. Если они с моей тётей поддерживали связь столько лет, почему Аналия никогда об этом не упоминала? Если они остались подругами, почему это не сработало? Я думала, что Аналия порвала с Верой, как и со всем, что любила, но боялась разрушить. Но, похоже, в ней было больше тайн, чем я думала. Вещей, которые она прятала. Которые никому не показывала.

Раньше я хотела быть как моя тётя. Я считала её смелой, дерзкой, и хотела выстроить себя так же, как она выстроила себя. Она дала мне разрешение быть дикой и свободной, и мне хотелось этого больше всего на свете. Но после её смерти я отвернулась от этого. Я не хотела быть похожей на неё, потому что мне было больно.

Мне всё ещё было больно.

И теперь мне предстояло сказать это ещё кому-то. Кому-то, кто любил Аналию настолько, что продолжал писать ей письма тридцать лет спустя. Сказать именно то, чего я сама больше всего боялась услышать.

Я остановилась у двери 3А и постучала.

Моя тётя рассказывала мне, как выглядела Вера, но, когда дверь открылась, меня тут же поразило, насколько сильно она напоминала Аналию. Высокая и худая, в блузке цвета жжёного апельсина и удобных брюках. Её светлые волосы с проседью были подстрижены очень коротко, а лицо казалось резким для женщины под семьдесят.

— Клементина, — сказала она и неожиданно крепко меня обняла. Её руки были тонкими, но объятие оказалось удивительно сильным. — Я так много о тебе слышала!

Глаза защипало от слёз, потому что я получила ответ на свой вопрос — была ли это случайность или ещё одна строка в долгом, многолетнем разговоре. И это было второе.

Аналия поддерживала с ней связь. И они говорили обо мне.

Она пахла апельсинами и свежевыстиранным бельём, и я обняла её в ответ.

— Я тоже много слышала о вас, — пробормотала я в её блузку.

Спустя мгновение она отпустила меня, положила руки мне на плечи и внимательно посмотрела из-под очков в тонкой оправе.

— Ты так на неё похожа! Почти как две капли воды.

Я слабо улыбнулась. Это было комплиментом?

— Спасибо.

Она отошла в сторону, приглашая меня внутрь.

— Проходи, проходи. Я как раз собиралась сварить кофе. Ты пьёшь кофе? Должна пить. Мой сын делает лучший кофе…

Но моя тётя упустила один важный момент: у Веры был лёгкий южный акцент, а её квартира была заставлена фотографиями маленького южного городка. Я не стала внимательно их разглядывать, просто прошла в гостиную и села, а Вера тем временем приготовила нам по чашке кофе и устроилась рядом.

Я чувствовала себя немного оцепеневшей, словно всё происходило не со мной. Я столько лет слышала истории об этой женщине по имени Вера, а теперь она сидела передо мной.

Это была та самая женщина, которую Аналия любила настолько, что предпочла её отпустить.

— Я всё ждала, когда смогу с тобой встретиться, — сказала Вера, усаживаясь рядом. — Но это неожиданно. Всё в порядке?

В ответ я полезла в сумку и достала её письмо. Оно немного помялось, застряв в кошельке, но я разгладила его и протянула обратно.

— Простите, — сказала я, потому что не знала, с чего ещё начать.

Она нахмурилась, беря в руки нераспечатанное письмо.

— Ох, — прошептала она, и в глазах появилось понимание. — Она…

Есть вещи, которые трудно сделать — сложное деление без калькулятора, марафон на сто километров, успеть на пересадку в Лос-Анджелесе за двадцать минут, но это было несравненно сложнее. Подобрать слова, заставить себя их произнести, научить рот формировать их… научить сердце их понимать.

Я бы не пожелала этого никому.

— Она ушла, — выдавила я, не в силах поднять на неё взгляд, изо всех сил стараясь держать себя в руках, не дать себе распасться. — Примерно полгода назад.

Она резко вдохнула, сжала в руках письмо.

— Я не знала, — тихо сказала она. Опустила взгляд на письмо, затем снова посмотрела на меня. — Ох, Клементина.

Она потянулась ко мне и крепко сжала мою руку.

— Видишь ли, я недавно вернулась в город. У моего сына тут работа, и я хотела быть поближе к нему, — заговорила она, словно цепляясь за слова, чтобы не зацикливаться на сказанном. Она ушла. Она сглотнула, справляясь с нахлынувшими чувствами, и после короткой паузы спросила:

— Можно спросить, что случилось?

Мне хотелось ответить «нет», но не потому, что я стыдилась. Я просто не была уверена, что смогу говорить об этом, не разрыдавшись.

Поэтому я вообще об этом не говорила. Ни с кем.

— Она… она плохо спала, и врач прописал ей лекарства какое-то время назад. И она просто… — Я столько раз репетировала эти слова, но сейчас все они меня подвели. Я не знала, как объяснить. Я делала это ужасно. — Соседи вызвали проверку на Новый год, когда она не открывала дверь, но было уже поздно. — Я сжала губы, пытаясь сдержать подступающий из груди всхлип. — Она просто заснула. Она приняла достаточно, чтобы знать, что не проснётся. Они нашли её в её любимом кресле.

— В голубом. Ох… — Голос Веры дрогнул. Она выронила письмо и прижала руки ко рту. — Ох, Энни.

Потому что что тут ещё скажешь?

— Прости, — прошептала я, вдавливая ногти в ладони, концентрируясь на резкой боли. — Говорить об этом… невозможно. Прости, — повторила я. — Прости.

— Ох, милая, это не ты. Ты ни в чём не виновата, — сказала она.

Но я ведь виновата, разве нет? Я должна была увидеть знаки. Я должна была её спасти. Я должна была…

А потом эта женщина, которую я знала лишь по рассказам тёти, обняла меня и прижала к своей тёплой блузке цвета жжёного апельсина. И это было разрешением. Тем, которого я не давала себе уже шесть месяцев. Разрешением, которого я ждала, когда сидела в квартире тёти, а горе душило меня, заполняя каждый угол. Я думала, что уже позволила себе почувствовать это. Но на самом деле я не разрешала себе плакать — я приказала себе быть сильной. Быть в порядке. Я говорила себе, снова и снова, что должна быть в порядке.

И вот, наконец, кто-то дал мне разрешение сломаться.

— Это не твоя вина, — прошептала она в мои волосы, когда из моего горла вырвался сдавленный всхлип.

— Она ушла, — прошептала я, голос срывался. — Она ушла.

И она разбила мне сердце.

Эта женщина, которую я никогда не знала, которую представляла только по историям тёти, держала меня в своих объятиях, пока я рыдала. И плакала вместе со мной. Я плакала, потому что она ушла. Просто ушла, а я бежала за ней, хватая воздух, но так и не смогла её догнать. Она ушла, а я осталась. И столько всего, что она больше никогда не сделает. Восходов, которые она больше не увидит. Рождественских праздников на площади Рокфеллера, на которые больше не пожалуется. Пересадок, которые не успеет поймать. Вина, которое мы больше никогда не будем пить за её жёлтым столом, пока она готовит феттучини, который у неё никогда не получался одинаково.

Я больше никогда её не увижу.

Она никогда не вернётся.

Я сидела, зарывшись лицом в плечо Веры, и вдруг почувствовала, как что-то рушится, освобождая меня. Вся скорбь, вся боль, которые я сдерживала, хлынули наружу, как прорвавшаяся плотина.

Спустя какое-то время мы, наконец, разомкнули объятия. Вера принесла коробку с салфетками и промокнула глаза.

— Что стало с квартирой? — спросила она.

— Она оставила её мне в завещании, — ответила я, потянувшись за несколькими салфетками, чтобы утереть лицо. Оно было горячим и опухшим.