Растворяюсь в тебе (ЛП) - Джессинжер Джей Ти

Ее глаза красные и опухшие. Ее лицо в пятнах, а светлые волосы в беспорядке. Я никогда не видела ее в таком виде. И почему она в своей рабочей одежде?

Когда я говорю, то удивляюсь тому, как слабо и коряво звучит мой голос и как сильно болит горло.

— Привет, подруга. Ты выглядишь дерьмово.

Она хватает меня за руку и разражается слезами.

— Шэй. Слава Богу.

Я оглядываю комнату. Мои родители стоят вместе, рядом с моей кроватью. Отец обеими руками вцепился в металлические ограждения, окружающие матрас, как будто он держится за них всю жизнь.

— Привет, милая, — говорит он сдавленным голосом. Его одежда помята, глаза красные, и я понимаю, что, как и Челси, он тоже плакал.

Писк становится все громче и быстрее, а меня охватывает холодный страх.

Я в больнице.

Это больничная палата, и мои родители и Челси здесь, потому что я пострадала.

Внезапно я не могу перевести дыхание. Ощущение такое, будто тысячефунтовая гиря сдавливает мою грудь. Я сглатываю, моргая от резкого света в комнате, и пытаюсь сесть.

Я не могу пошевелиться.

В панике я осматриваю себя.

Я укрыта тонким голубым одеялом, но мои руки и ноги находятся там, где и должны быть. В обе руки и тыльную сторону правой кисти воткнуты тонкие пластиковые трубки. Трубки ведут к пакетам с прозрачной жидкостью, подвешенным на серебряном шесте рядом с кроватью. Рядом с шестом — монитор сердечного ритма, издающий все эти звуки.

В палату вбегает молодой врач в белом пиджаке, за ним — крупный медбрат в синей униформе. Должно быть, это ему моя мама приказала вызвать врача. Челси отходит в сторону, чтобы освободить место для доктора на краю кровати, но не отпускает мою руку.

— Привет, Шэй. Я доктор Даян. Как вы себя чувствуете?

У него мягкий голос и нежная улыбка, и теперь я боюсь еще больше, чем раньше. Мой язык не хочет работать, поэтому я смотрю на него в испуганном молчании, ожидая, когда он снова заговорит.

Должно быть, мое выражение лица было довольно тяжелым, потому что он начал объяснять мне все медленно, как будто я могла не понять его слов.

— Вы попали в аварию и находитесь в отделении интенсивной терапии. Мы дали вам лекарства, чтобы уменьшить отек мозга, поэтому вы можете некоторое время чувствовать себя дезориентированной и растерянной. Это нормально.

Я в отделении интенсивной терапии?

Словно вызванная этой мыслью, боль в моем теле дает о себе знать.

Она повсюду, но в некоторых местах хуже. Голова болит, правое бедро пульсирует. Позвоночник кажется неправильным, как будто он не на месте, и все нервы между дисками защемлены. А горло такое воспаленное и болезненное. Даже голосовые связки болят.

Все в комнате затаили дыхание. Я чувствую это, даже не глядя на них. Чувство коллективного ужаса висит в воздухе, как злой туман.

И я понимаю, что меня очень сильно ранили. Эти люди, которых я люблю, не были уверены, буду ли я жить или умру.

Коул.

Мое сердцебиение сбивается с ритма. Мой рот, и без того сухой, превращается в пыль и пепел. Холод опускается на все тело, и мне кажется, что меня укутали в льдинки.

Я шепчу: — С Коулом все в порядке?

Наклонившись, чтобы посветить мне в оба глаза, доктор Даян говорит: — Какое-то время вы будете слабы. Это тоже нормально. Мышцы быстро атрофируются, когда ими не пользуются. У вас также будет болеть горло. Дыхательную трубку удалили сегодня утром, когда мы прекратили вводить парализаторы.

Мне сейчас нет дела до дурацкой дыхательной трубки. Меня волнует человек, который был со мной в машине.

— Где Коул? Челси? С ним все в порядке?

Челси и доктор обмениваются взглядами. Затем она сжимает мою руку.

— Пусть доктор осмотрит тебя, хорошо? А потом мы поговорим.

Ее голос мягкий. Слишком мягкий и с оттенком печали. И я знаю, что это значит.

Коул не в порядке.

Что бы ни было плохо со мной, с ним все еще хуже.

Звук визжащих шин и бьющегося стекла заполняет мои уши. Ощущение кувыркания в пустом пространстве захватывает меня. Я вдыхаю воздух, который ощущается как огонь и пахнет дымом и горящим топливом.

В то время как доктор постукивает по моей ноге, чтобы проверить, чувствую ли я ее, я закрываю глаза и начинаю плакать.

Я просыпаюсь в темноте.

Это не совсем так. Свет из коридора проникает через открытую дверь в палату. Занавеска, окружающая кровать, отодвинута в одну сторону, так что я могу видеть коридор и медпункт за ним. За столом сидят три человека: пожилая женщина в розовом халате, которая печатает на клавиатуре компьютера, и две женщины помоложе, которые занимаются бумажной работой.

Единственным источником света в моей комнате является коридор и лунный свет, проникающий через окно.

Должно быть, уже очень поздно, но я не знаю времени. Если в этой комнате и есть часы, то их нет в пределах видимости.

Я поворачиваю голову на подушке и вижу маму, которая спит на маленьком диване под окном, поджав ноги и обхватив себя руками. Она бледная и слишком худая. Темные пятна под глазами выдают ее усталость.

В лунном свете не похоже, что она спит.

Она выглядит так, будто умерла.

Но потом она вдыхает и бормочет что-то бессвязное, и боль в груди ослабевает.

Она снова появляется, когда я думаю о Коуле.

Я должна знать, как он. Должна знать, что с ним случилось. Я почти ничего не помню об аварии, которая привела меня сюда, — только быстрый взгляд на встречный грузовик и несколько фрагментов столкновения, но я знаю, что это должно быть разрушительно.

Поднимать голову — все равно что бить кувалдой.

Когда сижу прямо, я задыхаюсь от боли.

Голова кружится, меня тошнит, я зажмуриваю глаза и некоторое время стою неподвижно, собираясь с силами, чтобы перекинуть ноги через край кровати. В какой-то момент кто-то опустил защитные перила, и я больше не в ловушке.

Когда я чувствую себя более уверенно, я передвигаю одну ногу за другой, а затем осторожно опускаюсь на край матраса, чтобы поставить ноги на пол. Он ледяной, даже сквозь уродливые синие больничные носки, которые на мне надеты.

Я стараюсь не думать о том, как я оказалась в этих носках или в этом бледно-голубом халате. Я не задаюсь вопросом, кому понадобилось вытаскивать меня из другой одежды, и как ее, должно быть, срезали с моего тела. Я вытесняю все мысли из головы и сосредотачиваюсь на том, чтобы встать.

От усилий я задыхаюсь и покрываюсь потом.

Хватаюсь за металлический шест, на котором держится мешок с жидкостью, к которому я подсоединена. Слава Богу, у него есть колесики. Как можно осторожнее и тише я пробираюсь по краю кровати к открытой двери, молясь, чтобы мама не проснулась и не остановила меня.

Нет.

Когда я подхожу к двери, медсестры все еще заняты своей работой.

Ослабевшая, дрожащая и страдающая от боли, я прохожу мимо поста медсестры и медленно бреду по коридору. В дверях палат нет окон, поэтому я не могу заглянуть внутрь, но, когда я прохожу мимо палаты с ярко-желтой дверью и номером девять, она внезапно открывается, и я вижу врача.

Он удивлен, увидев меня, но я не обращаю на него внимания.

Я смотрю на человека, лежащего на кровати в соседней комнате.

Это Коул.

Я узнаю его только по рукам, неподвижно лежащим на кровати, и по отцу, сидящему в кресле рядом с ним.

Голова Коула обрита наголо. По левой стороне его лица, от виска до челюсти, тянется неровная черная линия швов. Ему в горло вставлена трубка, которая удерживается на месте широкими полосками белого скотча, ярко выделяющимися на фоне пестрой сине-фиолетовой кожи.

За него дышит машина.

Должно быть, я издаю вопль, потому что Конрад поднимает глаза и видит, что я стою в коридоре и смотрю внутрь.

Наши глаза встречаются.

Его глаза полны отчаяния и блестят от слез.