Селянин (СИ) - "Altupi"

Кирилл отмахнулся от мух и пошёл в дом за олимпийкой, так как небо незаметно затянули тучи, похолодало. В доме, душном и вонючем, он безрезультатно попытался дозвониться Пашке, смочил горло остатками утреннего чая, а потом с радостью убрался на свежий воздух.

Из-за туч на улице сильно потемнело, вместо приятного розовато-золотистого оттенка на деревню опустилась мрачная серость. Лаяли собаки, высоко над головой гудел невидимый самолёт. Коренному горожанину это почти абсолютное безмолвие с птичьими криками, вьющимися комарами казалось почти нереальным, как картинка из чёрно-белого советского фильма про жизнерадостных колхозниц, и вместе с тем было в нём нечто домашнее. Поэтому Кирилл чувствовал вседозволенность, ведь по дому можно ходить голяком, свинячить, заниматься хуйнёй, не оглядываясь на чужое мнение и общественные нормы, и никто тебя за это не накажет.

Калитку на усадьбу пидора он открыл без стеснения. Двор был большим и в отличие от Пашкиного выкошенным, правда и хлама вдоль забора, гаража и деревянных сараюшек хватало — покрышки, старые чугунки, тазы, ржавые трубы, велосипед без колеса, строительный мусор, груда грязного песка, сломанные игрушки. К этому прилагались забетонированные дорожки, открытая беседка, кусты красной смородины, вольер для собаки. В целом впечатление создавалось хорошее, как говорится, бедно, но чисто.

Во дворе было пусто, в доме свет не горел.

— Эй! — позвал Калякин. Ему никто не ответил, зато где-то за домом замычала корова и, вроде бы, послышался мужской успокаивающий голос. Вероятно, пастушонок разговаривал со скотиной.

Кирилл нагло прошёл через двор, наткнулся ещё на одну калитку с противоположной стороны опоясывающего двор и дом забора. За ней увидел плодовые деревья, часть огорода, лужайку с мангалом и капитальный кирпичный сарай с тремя дверями. Проход одной двери загораживала сетка с мелкими ячейками, вторая была закрыта, из-за неё доносились неясные звуки, похожие на… — мозг Калякина с трудом их идентифицировал, — на похрюкивание. А за третьей дверью мычала корова. Тихо мычала. Словно ворковала.

— Сейчас, Зорька, сейчас, потерпи, — тихо приговаривал пидорок, чем-то грякая, разливая воду, топая по деревянному настилу. — Сейчас помою тебя и подою. Вот. Вот так, моя хорошая. Ещё немножко… Терпи. Вот так.

Потом он замолчал, грякнуло по полу ведро, и раздались звуки, как будто бы кто-то в это ведро ссыт с интервалами — тугие струи бились о металлические стенки и дно. Дойка началась. Кирилл решил на это посмотреть.

У двери коровника в нос ударил запах навоза. Кирилл скосоротился, закрыл нос рукавом олимпийки и ступил на порог.

— Приветики, — сказал он совсем недружелюбно, с ухмылочкой. Кроме вони, в низком помещении, разделённом перегородкой на две части, было достаточно темно, свет почти не проникал через пыльный прямоугольник окна под потолком, а в единственной малость облепленной паутиной лампочке советского образца было от силы ватт семьдесят. Под этой лампочкой и стояла, слабо помахивая хвостом, пёстрая Зорька, а поперёк её туловища на самодельной табуреточке сидел хозяин и дёргал за соски вымени. Молоко короткими тонкими белыми струями брызгало в ведро, издавая те самые звуки, по мере наполнения ставшие булькающими.

Дояр не заметил вторжения и вздрогнул, услышав голос за спиной, обернулся, перестал дёргать корову. Взгляд стал испуганным, сразу ушёл в сторону.

— Что-то… надо?

— Надо, — ухмыльнулся Кирилл. — Как тебя зовут?

— Егор, — ответил селянин и выдоил ещё четыре струи. Калякину нравилось, что его боялись, но не нравилось, что боялись недостаточно.

— Э, Егор, я к тебе обращаюсь! Выйдем, поговорим?

Егор бросил доить, но не повернулся. Чёрные волосы рваными завитками рассыпались по его щуплым плечам. Брошенная корова лягнула ногой, едва не опрокинув ведро, Егор машинально её погладил.

— Ты мне должен за штаны. Твоя скотина их дерьмом уделала! С тебя пять штук.

— Я здесь ни при чём. Не надо было её уводить.

Егор не оборачивался, сидел ровно и говорил тихо и спокойно, как говорят с террористами. Но Кирилл задницей чуял его страх и это заводило, распаляло унижать. И раз дояр не поворачивался к нему, Калякин прошёл в сарай, стал так, чтобы видеть лицо жертвы, но подальше от коровы.

— Корова твоя, значит, ты за неё отвечаешь. Не найдешь денег через сутки, я твою скотину на говядину сдам.

— Ты не имеешь права, — Егор поднял на обидчика глаза, страх в них теснился рядом с верой в справедливость.

— Какие слова! Ты знаешь, кто я такой? Я Кирилл Калякин. Слышал такую фамилию?

— Нет.

Корова переступила с ноги на ногу, замычала. Ей требовалась дойка.

— Мой отец депутат облсовета, так что я на всё имею право. Понял, ты?

— Мне казалось, что депутаты должны нас защищать от таких, как ты.

— Что ты сказал, щенок? — Кирилл был готов его ударить.

— Ничего, — смиренно опустил голову селянин. Кирилл засмотрелся на его точёный профиль, на миг выпал из реальности, а когда вернулся, в голове была другая тема.

— Правду говорят, что ты пидор?

Егор вскинул голову: взгляд пылал, но тут же потух. Он не ответил, снова отвернулся, погладил корову.

— Значит, пидор, — сделал вывод Кирилл. — Любишь, когда тебя в жопу долбят?

Егор не отвечал.

— Хуи тоже сосёшь? Падаль… А с кем же ты в этой дыре чпокаешься? Бабки тут одни. Жаль, Лариска не мужик. Воротит от неё, наверно?

Новый взгляд Егора был ещё яростнее, как тонны напалма, но так же быстро остыл. Корова нервничала, топталась, мычала.

Кирилл захохотал.

— Альфонс, а за бабу свою постоять не можешь. Вот поэтому ненавижу пидоров, давить вас надо, гадов, пока не расплодились.

Он приблизился к Егору, к корове и пнул носком кроссовка ведро. Оно со звоном повалилось, около трёх литров молока растеклось по грязным доскам пола. Егор сидел, опустив голову, и не смел ничего возразить или сделать, только желваки ходили. Слизняк. Хоть красивый, а слизняк. Пидорская гнида.

— Завтра вечером зайду за деньгами, пять кусков, — повторил Калякин и покинул сарай с чувством собственного превосходства. Знакомство с Егором восполнило незадавшийся было день. Только сука Лариса не выходила из головы. Предпочла ему нищего навозного пидора, старая крашеная швабра.

Секса хотелось ужасно. Член болезненно стоял.

Ещё с дороги Кир увидел, что в окнах Пашкиного дома горит свет, и ускорил шаг. Почти окончательно стемнело, тучи застилали две трети неба, оставшаяся треть, на западе, была нежно-розового цвета, тлела, как угли в костре до того, как превратятся в пепел. Со всех сторон жундели комары, несколько покусились на незакрытые части тела. Что-то большое, чёрное, но не птица, пролетело совсем низко над головой — ёбаная летучая мышь! Кирилл вспомнил, что эти бэтмены норовят вцепиться в светлые волосы, и пустился в припрыжку к дому.

Пашка курил во дворе, сидя на корточках у крыльца. Вбежавший в калитку Калякин едва не наткнулся на него в темноте.

— Ну ёб твою мать, — возмутился, вставая Пашка, — где тебя носит? Обошёл тут, блять, всё, думал уже, ты на попутке в город свалил.

— Да так, с Егором познакомиться ходил. Тот, который с коровой.

— А! Точно! Егор! Точно, его Егор зовут! Как я раньше не вспомнил? А фамилия… сейчас скажу… Рахманов! Точно, точно. И как, подружились?

— Я его на бабки поставил, — похвалился Кирилл, чешась от комариных укусов.

— За что? — удивился Пашка, засмеялся.

— Да хер с ним, потом расскажу. Пойдём в дом, а то сожрут нахер… У тебя что?

Машнов гордо выпятил грудь, дососал фильтр и запустил бычок в траву. Победно улыбнулся.

— Я нашёл. Нашёл родимую! Теперь заживём, Кирюха, заживём!

Калякин развеселился, забыл обо всём, что сегодня произошло, мысли переключились исключительно на перспективы наркосбыта и купания в несметных богатствах. Пока не заснули, обсуждали подробности дела. На повторную разведку решили идти утром.