Я всхлипнула. Слез не было, плакать я запретила себе еще в больнице, но спазм все равно сдавил горло:
- Спасибо.
Я почувствовала, как на плечо легла теплая мягкая ладонь. Потом Настя как-то обмолвилась, что никогда раньше не провожала и тем более не обнимала своих пациенток. А тут как стрельнуло: надо. И проводить, и обнять, и поговорить.
С нашего разговора и начался мой период веры. Я верила неистово, жадно. В моей слепой вере меня поддерживал Филипп, оплачивал походы к врачам и даже как-то свозил к «бабке», которая смотрела на кофейной гуще. Она увидела у нас дочь.
- Очень будет на мужа вашего похожа, - сказала сморщенная как инжир старуха.
Первое время я даже покупала тесты на беременность, и бежала в ванную в первый же день задержки. А потом ползла обратно на кровать - кричать в подушку.
С каждым годом вера в чудо становилась все меньше, а дел и забот все больше. Из начинающего, подающего надежды писателя Филипп превратился в матерого фантаста со своей фан базой, клубом конспирологов, фанфиками, косплеем и вот, фильмом. Я поддерживала мужа во всем. Редактировала его книги, занималась соц сетями, вела переписки с прессой и представителями фанклубов. Немногочисленных, но все же.
Постепенно я перестала думать о детях и даже смогла убедить себя и окружающих, что просто не хочу их. Что я осознанная чайлдфри. Это оказалось не сложно, Белый отлично поддерживал мою легенду.
- Зачем нам дети, когда есть я? – как-то обронил Филипп, и это не было шуткой.
Муж занимал почти все мое время. Мы работали, строили планы, путешествовали, устраивали свидания, жили и почти забыли про тот страшный день, когда мне сказали мой страшный диагноз.
Всегда вдвоем, не оглядываясь в прошлое, не виня и не попрекая друг друга. Честно, открыто, любя.
Так я думала, пока в моем доме не появилась беременная любовница моего мужа.
Глава 8
Нюра спускает свои вещи. В нашем старом доме нет лифта, так что она волочит клетчатый баул по лестнице сама. Тот неприятно бряцает, выпадает из тонких рук и камнем падает вниз под тихие причитания Ани.
Внутри борется два чувства: жалость к слабому и… второе. Название ему я дать не могу, но уже понимаю, что это что-то черное, неправильное. Внутри меня поднимается и просится наружу плотная волна ярости.
«Так тебе и надо, Нюра. Заслужила».
Я молча смотрю, как у нее не получается засунуть сумку в багажник и злюсь. Негодую. Злорадствую. А потом взгляд падает еще ниже прямо на тощие «козьи» ноги в зимних уродливых сапогах на меху и то второе чувство отступает так резко, будто и не было.
Сейчас апрель. А Нюра в сапогах.
Я думала после стихов, и новости о том, что Филипп принимал подарки от молодой дуры, зная, что та тратит на него все деньги меня не удивить.
Но я удивляюсь.
- Садись, - бросаю сквозь зубы и завожу мотор.
До самолета чуть больше трех часов, на дорогу я заложила час. И еще столько же планирую провести в аэропорту, чтобы точно убедиться – Кузнецова полетела домой. Меньше всего мне хочется видеть беременную любовницу своего мужа у себя дома, на работе, в городе.
- Римма Григорьевна, - раздается жалобный писк, - вы меня наверняка ненавидите, но я заслужила. Я правда очень плохая.
- Замолчи.
Я сосредоточена на дороге, смотрю только вперед, и конечно пропускаю, как всхлипы Кузнецовой переходят в рыдания. Она закрывает ладонями лицо, а тело ее мелко дрожит от накатившей истерики:
- Простите, я, так виновата.
Я наклоняюсь вперед и выкручиваю радио на всю громкость, чтобы не слышать ни единого слова от той, что разрушила мою жизнь.
А потом напоминаю себе, что не совсем Нюра. Все совершил мой любимый супруг, потому что я ему это разрешила.
И снова злюсь. Гадаю, кто еще знал, о их романе, представляю, как буду встречаться с деканом ВУЗа, который наверняка слышал, не мог не слышать, о постыдной связи женатого профессора и студентки. Думаю, когда поехать к свекрови. Она уже давно не выходит из квартиры, сидит там со своей сиделкой и смотрит сериалы. Так что раз в неделю мы навещаем маму, чтобы та совсем не сошла с ума от одиночества. Конечно, ей нельзя знать про аварию. Но как долго это скрывать – не понятно.
Пока Нюра просто плачет, я успеваю ощутить целый каскад эмоций. Злюсь, грущу, злорадствую, ненавижу, а потом, когда все это проходит, остается только стыд.
Почему-то мне невероятно стыдно за своего мужа и за эти зимние сапоги. Он же видел, что это совершенно неподходящая обувь. Их и зимой носить страшно, носы отклеились и наверняка пропускают воду. Но весной, когда на улице так тепло, надевать эти меховые кандалы – чудовищно.
Хорошо. Белый эгоист, сноб, нарцисс, предатель. Но почему-то меня больше всего ранит то, что он жлоб!
Ненавижу тупых и жадных!
- Мы приехали?! - Нюра с удивлением осматривает парковку.
- Да, выходи. Господи, сумку оставь, ты же видишь, что это не аэропорт!
Кузнецова еле поспевает за мной, я слышу ее мелкие семенящие шаги по тротуарной плитке. Пыхтит, спотыкается, цепляясь за длинный узкий шарф, но молчит.
Где-то на первом этаже ТЦ должен быть магазин обуви. Я захожу в первый попавшийся и натыкаюсь на консультанта.
- Нам нужны кроссовки, удобные и качественные, и главное, мы очень спешим. – Поворачиваюсь к Кузнецовой, та медленно моргает, будто пытается переварить услышанное. – Какой у тебя размер ноги?
- Тридцать шесть.
- Отлично, дайте нам тридцать семь или даже тридцать семь с половиной, если у вас есть такие. Цвет и дизайн не важны, главное побыстрее.
Пока консультант ищет подходящую пару, я вынуждена остаться наедине с Нюрой.
Та мнется на месте. Озирается по сторонам, как дикая. Белый ее что, взаперти держал?!
- Римма Григорьевна, - раздается надсадный шепот, - а почему вы сказали принести тридцать седьмой?
Я перестаю гипнотизировать собственные ногти и с удивлением смотрю на девчонку.
- У тебя скоро начнут отекать ноги, и в привычной обуви будет неудобно. – Судя по расширенным зрачкам, она удивлена.– Господи, как ты рожать будешь, если даже такого не знаешь?
Вижу, как глаза снова наполняются влагой. Черт, лучше бы я и дальше любовалась своим маникюром, потому что теперь смотрю на то, как слезы градом катятся по пухлым щекам. Она рыдает, а я не понимаю, что делать. Ненавижу истерики, просто теряюсь, и все.
Вот она плачет и надо бы утешить, но я не хочу.
И видеть это тоже не хочу.
- Не переживай, сейчас приедешь домой и почитаешь про беременность, роды. Время еще есть.
- Я не смогу, - сипит она.
- Все могут.
- Нет, Римма Григорьевна, вы не понимаете. Я никогда не думала становиться мамой, не хотела детей, но это другое. Я могу стать мамой сына Филиппа Львовича, сделать его счастливым. А теперь… если его не станет?
Не понимаю, к чему она клонит, не слышу, о чем говорит, потому что на секунду, на этот короткий миг глохну.
- У тебя будет сын?
- Уверена, что у меня будет мальчик. Тогда бы Филипп Львович его точно полюбил.
Что-то в голосе Ани заставляет меня напрячься. Я сглатываю тяжелую, вязкую слюну и едва узнаю собственный голос:
- Он знал о беременности?
- Что? – Она удивленно крутит головой, а потом кивает: - Да, конечно.
- И как отреагировал?
- Филипп Львович был… в смятении.
Хм. Какое хорошее, а главное, подходящее слово. Смятение. Быть в смятении почти также удобно, как и быть в коме, когда натворил дел и ждешь, чтобы все как-то само развязалось. Очень надеюсь, что Белый как можно быстрее придет в себя.
Продавец, наконец, приносит несколько пар кроссовок и Нюра выбирает одни, на мой взгляд, самые безвкусные. Она примеряет их, перекатывается с пятки на носок, подпрыгивает. На бледном лице наконец появляется улыбка.
