Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

На данный момент достаточно отметить, что различные попытки структурирования, указанные выше, заставили большинство историков (чьим призванием теоретизирование не считалось ещё много лет после окончания Второй мировой войны) гораздо точнее формулировать свои вопросы и ответы [361]. Однако до сих пор слишком многие теории сводятся к абстрактной констатации того, что мы уже знаем о политике и обществе. И практически все они представляют живой опыт в виде некоего самодвижущегося механизма, «научного» только в рамках их внутренней концептуальной логики (которая порой заключается всего лишь в мнимом уточнении чрезмерно рафинированной терминологии), а не в связи с наблюдаемыми историческими данными.

Неомарксистские теории революции для историков интереснее, как раз потому, что сравнение по определению влечёт за собой изучение конкретных примеров. Почти классикой здесь является книга Баррингтона Мура «Социальное происхождение диктатуры и демократии: Лорд и крестьянин в становлении современного мира», вышедшая в 1966 г. [362] Социолог, набравший хороший эмпирический материал по Советской России [363] (как Бринтон — по Франции), исходит из предпосылки, что определяющим признаком современного мира служит неуклонное движение всех обществ к капитализму, которое влечёт за собой ликвидацию неисправимо косного крестьянства. Свою задачу он видит в том, чтобы определить, при каких условиях подобная «модернизация» приводит к демократии, а не коммунистической или фашистской разновидности диктатуры. Пытаясь найти ответ на этот вопрос, он, разумеется, попадает в ловушку великого парадокса классового анализа XX в.: вопреки марксистским ожиданиям, социалистическая революция побеждала лишь в отсталых аграрных обществах и никогда — в развитых промышленных, где происходили исключительно фашистские революции. Тем не менее квазимарксист Мур остаётся верен убеждению, что все революции должны объясняться с классовой точки зрения. Поэтому он старается разрешить современный парадокс марксизма, перетасовывая карты социального класса и политического режима, дабы получить новые соотношения между двумя факторами.

Модель, к которой он приходит в результате, предполагает три типа модернизации: демократический капитализм на Западе; авторитарный и в конечном счёте фашистский капитализм в Германии и Японии; коммунистическая модернизация «сверху», заменившая капитализм в России и Китае. В каждом случае исход определяется не взаимодействием буржуазии с пролетариатом, как в классическом марксизме, а взаимодействием аристократии с крестьянством.

В первую категорию «буржуазных демократий» (термин, который употребляется с некоторым извиняющимся оттенком, но решительно) входят три подвида: примерами служит вполне ожидаемое трио — Англия, Франция и Соединённые Штаты. В первом случае аристократия сама занимается товарным сельским хозяйством и потому объединяется с буржуазией с целью ограничения власти монархии. Крестьянство устраняется посредством огораживания общинных земель, рабочие остаются в стороне от мятежа. Конечный итог — прочный капитализм и несовершенная, но всё же либеральная демократия. Во Франции буржуазия, экономически не столь динамичная, как в Англии, опирается на предприимчивых крестьян и отчасти на рабочих, дабы вытеснить по большей части не занимающуюся торговлей, паразитическую аристократию и уничтожить монархию. Итог — широкая демократия, но слабый капитализм ввиду социального веса мелкокрестьянских собственников. В Америке гражданская война играет роль буржуазной революции (sic!), уничтожая торговую, но, тем не менее, «феодальную» аристократию Юга и готовя почву для триумфа капитализма и небезупречной, однако подлинной демократии. Последний сценарий представляет собой явно абсурдную, искусственную проекцию на другой берег Атлантики образцовой для Мура (и Маркса) экономической модели Англии ради сохранения априори заданной схемы. Всё это, как и терминология Бринтона, на самом деле показывает, что Америка является «третьим лишним» в современной революции.

Второй тип взаимоотношений по теории Мура — Германия и Япония — представляет собой авторитарную модернизацию «сверху». Её движущей силой выступает союз аристократии с абсолютной монархией для того, чтобы поработить крестьянство и самой заняться коммерческим сельским хозяйством. Этот путь ведёт к поощрению развития капитализма ради возвышения нации, а его итоговый результат — фашистская диктатура.

Третий тип — Россия и Китай. Слабая аристократия находится в чрезмерной зависимости от самодержавной монархии, которая нужна ей, чтобы подчинять и эксплуатировать крестьян. Этим обусловливается очень слабое, в основном руководимое государством, капиталистическое развитие, что в условиях войн XX в. приводит к национальному поражению. А оно, в свою очередь, вызывает взрыв крестьянского бунта во главе с недовольными интеллектуалами, который сметает и монархию, и аристократию, и зависимую от государства буржуазию. Неизбежную задачу модернизации берут на себя те самые недовольные интеллектуалы, пришедшие к власти посреди всеобщей неразберихи. И эта коммунистическая и «тоталитарная» диктатура, наконец, осуществляет жестокую, но необходимую ликвидацию «идиотизма деревенской жизни».

Модель Мура представляет собой интеллектуальную конструкцию, столь же изобретательную, сколь амбициозную. Она складывает из множества переменных внутренне стройную схему и внешне убедительно соотносит её с целым рядом примеров по всему миру. В обоих отношениях она идёт гораздо дальше упрощённой «естественной истории» Бринтона. В качестве теоретической конструкции она соперничает по сложности с наиболее всеобъемлющими структурно-функциональными моделями, при этом превосходя их полнотой иллюстративного фактического материала. Автор, прочитавший много литературы на всех соответствующих европейских языках (ожидать от него ещё и знания китайского и японского было бы уже слишком), зачастую предлагает интересные методологические наблюдения и дельные замечания по поводу социальной истории, от Крестьянской войны 1525 г. в Германии до Китая и Индии XX в.

Но, пожалуй, величайшая роль модели Мура заключается в непреднамеренной, однако поистине впечатляющей демонстрации негодного подхода к объяснению исторических событий. По сути, Мур сумел дискредитировать марксизм сильнее, чем большинство ярых критиков последнего. Используя классовый анализ в глобальном масштабе, Мур переворачивает марксовскую теорию истории как поступательного движения от феодального к буржуазному и затем социалистическому обществу с ног на голову. Реакционные лорды и ретрограды-крестьяне становятся у него великими революционными силами современного мира, буржуазия оказывается единственным оплотом демократии, а пролетариат совершенно исчезает из поля зрения. Общий результат революции XX в., по Муру, — не освобождение человечества, а диктатура. Впрочем, не желая согласиться со столь печальным итогом современности, Мур добавляет последнюю главу о социалистической Индии в надежде отыскать какие-нибудь намёки на лучшее будущее.

В любом случае, хорош марксизм или плох, нужно судить на основании его применения как объяснительной системы во всей его целостности. Классовая борьба в теории Маркса — выражение исторической телеологии, согласно которой низшие и эксплуатируемые классы именно в силу своего угнетённого положения выступают авангардом рациональной перестройки мира в бесклассовое общество. Вырванный из этого контекста классовый анализ становится просто ещё одной формой структурализма, причём не самой полезной. Его явно недостаточно для разъяснения мрачного парадокса, который демонстрируют семь примеров современных революций, приведённых Муром. Посему мы вынуждены спросить: что ещё вызывает в современную эпоху столь неприятные следствия?

Ответ отчасти заключается в таких чрезвычайных обстоятельствах, как война. Мур игнорирует этот фактор, хотя без него распространение коммунизма в XX в. непостижимо. Ещё более серьёзная ошибка Мура заключается в том, что он сохраняет главный изъян оригинального марксизма: сводит политику и культуру к роли надстройки на социально-экономическом базисе общества. Политика и государство у него совершенно не участвуют в революционном процессе, действующими лицами высокой исторической драмы выступают исключительно безликие социальные классы. Единственная политическая сила, упоминаемая в каждом из конкретных национальных примеров, — монархия, структура и способ функционирования которой, однако, никогда не описываются и не сравниваются с другими случаями. Но разве мандаринская империя маньчжуров и «старый режим» Бурбонов — одно и то же?