Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Так что крестьянство-гегемон у Скокпол — карикатурная адаптация идей Лефевра. Фактически его творчество используется в основном для иллюстрации выводов, сделанных Скокпол в более раннем исследовании Китая, на основании которого она пришла к заключению, что, хотя ««предполагалось», будто Франция подобна Англии [точка зрения и Токвиля, и Маркса], её абсолютистский старый режим, тем не менее, кажется во многом похожим на Китайскую империю» [369]. Ведь в Англии-то при Стюартах крестьянского «большого взрыва» не получилось! Свои домыслы Скокпол объясняет «приверженностью демократическому социализму», которая во время волнений 1960-х гг. и вьетнамской войны пробудила у неё глубокий интерес к Восточной Азии. В результате она спроецировала гегемонию революционного крестьянства, так восхитившую её в Китае, на «буржуазную революцию» во Франции, а затем на «пролетарскую революцию» в России. Однако к Франции такая проекция совершенно неприменима, поскольку здесь именно знать и буржуазия, а вовсе не крестьяне, низвергли монархию и сословную систему. Итак, первый столп тройственной модели Скокпол рушится.

Второй столп также не выдерживает в силу элементарного непонимания Скокпол международного положения трёх её аграрных бюрократий. Как известно любому школьнику, в XVIII в. Франция, наряду с Англией, была одной из двух мировых сверхдержав. И в большей мере, чем Англия, являлась интеллектуальным и культурным лидером радикального Просвещения. К 1789 г. экономический разрыв между двумя соперницами сузился, можно даже сказать, почти исчез; бесспорное и длительное преимущество Англия получила лишь в результате наполеоновских войн. Китайская Поднебесная империя в начале XX в., напротив, находилась на грани распада: она настолько ослабела, что вторгшиеся европейцы без труда делили её территорию; экономически она чудовищно отставала от Запада; её культура практически оставалась досовременной.

Третий столп падает из-за особенностей российского случая. В 1914 г. Россия в военном, экономическом и культурном отношении стояла ближе к более раннему примеру Франции, чем к более позднему — Китая. В отличие от Франции, роковой для российской монархии кризис был спровоцирован не финансовым тупиком и конфликтом с аристократической бюрократией. Его причиной стало поражение в современной войне — Скокпол этот факт отмечает, не видя, насколько он нарушает стройность её модели. В данном отношении Россия демонстрирует небольшое сходство с Китаем, но совершенно не похожа на Францию, где революция вспыхнула в мирное время. А стоило французской революции перерасти в войну — она в течение нескольких лет захватила всю Европу, тогда как коммунистический Китай и Тайваня до сих пор не взял.

С обвалом этих трёх столпов трио аграрных бюрократий едва ли может представить «сравнимые примеры единой, логически последовательной революционной модели» [370]. Три примера Скокпол не демонстрируют континуума близких, хотя имеющих некоторые различия институциональных форм, какой обнаружил Токвиль, сравнивая английский, французский и германский «старые режимы». Метод Скокпол, по сути, является псевдокомпаративным, основанным, скорее, на концептуально обусловленном наложении, а не на исторически обоснованном структурном родстве. Выражаясь простым языком, это сравнение яблок и апельсинов.

Очевидно, что аграрное общество — «общий знаменатель» её модели — слишком широко и не дифференцировано, чтобы говорить нам что-либо о политике и государстве, а тем более о культуре. Временами этот общий знаменатель расплывается ещё больше вследствие включения в список «аграрных бюрократий» Османской Турции и Индии Моголов. А в 1789 г. вся планета была преимущественно аграрной, на 98% — даже поистине «современные» Соединённые Штаты, хотя американские фермеры, конечно, даже тогда отличались от европейских крестьян. Токио, кстати, в то время являлся крупнейшим городом мира, равным Лондону и Парижу, вместе взятым. Зато в политическом плане Япония оставалась разновидностью автократии. Такой же расплывчатостью страдает и второй концептуальный «общий знаменатель» модели Скокпол — бюрократическая монархия. Если Запретный город Пекина, двор Моголов и «старорежимный» Версаль действительно правили сопоставимыми государственными структурами, где прямые эквиваленты в палитре их институтов — от класса мандаринов до парламентов?

Опасность искусственного сопоставления неродственных примеров ещё более очевидна, если взглянуть, каковы итоги трёх революций у Скокпол. Все они оказываются аналогичными «бюрократическими национальными государствами, инкорпорирующими массы», конечно, с вариациями, но каждое создано «образованной маргинальной элитой, ориентированной на государственную службу и деятельность», которая поэтому строит жёстко централизованные новые режимы [371]. С такой точки зрения, империя Наполеона, «строительство социализма» Сталина и «партия-государство, мобилизующая массы», Мао Цзедуна более или менее эквивалентны. Подобное сравнение выглядит смешно. Наполеон был единоличным диктатором, однако его империя и кодекс, который он распространил по всей Европе, представляли собой образцовое etat de droit (правовое государство). А посленаполеоновская Франция развилась в либеральную демократию, разумеется, не без бюрократии (всем нам знакомо клише из учебников об институциональной преемственности посреди политической нестабильности в современной французской истории), — но какое современное государство не является бюрократическим? С другой стороны, Сталин и Мао построили режимы, правившие посредством институционализированного террора, временами доходящего до безумия. От их экономического «планирования» в конечном итоге пришлось отказаться. И практически до краха 1991 г. не наблюдалось никакой эволюции в направлении демократии и главенства закона.

Кроме того, Скокпол повторяет ошибку Мура, определяя революционные маргинальные элиты исключительно в социальных и функциональных категориях, не обращаясь к культуре. Может быть, она худо-бедно и вернула в поле зрения государство, однако идеологию продолжает игнорировать. Для неё ничего не значит тот факт, что советские и китайские коммунисты были марксистами. Наконец, её анализ не пригоден для использования в последующих попытках объяснить крах коммунистической «модернизации» в 1990-е гг. Сейчас очевидно, что коммунизм плохо справлялся с задачей модернизации, но и в 1979 г. не составляло труда это понять. И тем не менее советские и маоистские формы современности трактуются как бессмертные достижения.

Это неоспариваемое положение, общее для большей части социально-научной литературы о революции XX в., ставит перед нами последний вопрос: должна ли «внеценностная» социальная наука быть к тому же «внеморальной»? Не является ли частью проблемы «модернизирующей революции» этический вопрос о допустимом уровне человеческих жертв ради предполагаемой ступени достигнутого прогресса? Его обычно задают относительно более ранних революций, особенно террора 1793 г. Однако и в структурно-функционалистском, и в неомарксистском анализе революции XX в. он систематически опускается. Перефразируя лозунг Скокпол, пора вернуть этику в исследования революций XX столетия.

В общем, в несостоятельности используемого подхода Скокпол превосходит даже Мура. У последнего классовый анализ, по крайней мере, даёт три различных набора результатов, не уходя слишком далеко от сложностей современной истории. Скокпол же при построении своей модели пренебрегает очевидным «контрольным» примером Англии, отделываясь отговоркой: там, дескать, недостаточно крестьян. Фактически теории Мура и Скокпол с их глобальным охватом оказываются ещё менее полезными, нежели скромные претензии Бринтона на обнаружение единообразия в виде «лихорадки» и «двоевластия». Все усилия послевоенной социальной науки — и структурно-функционалистской, и неомарксистской — на удивление мало изменили репертуар пригодной для работы историографии революций. Столь мизерный эффект разительно отличается от глубокого влияния, которое оказали на авторов крупнейших исторических трудов о революциях теоретики XIX в. — Токвиль и Маркс.