История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

Когда наступил день торжественного поста (а церковная служба в подобные дни продолжалась по восемь-десять часов кряду), проповедники начали молиться о том, чтобы Парламент исполнился таких мыслей, которые послужили бы к его чести и славе, сделался чужд своекорыстия и не искал для себя выгод и преимуществ, а народ сохранил доброе мнение о его честности и неподкупности. После сего молитвенного приуготовления священники, позабыв о библейских текстах, долженствовавших служить темой их проповедей, прямо и без обиняков объявили своим слушателям, что не следует дивиться несогласию в их советах, коль скоро не существует единения в их сердцах; что множеством жестоких упреков Парламент осыпают не только враги, но и лучшие его друзья, которые тем сильнее негодуют, что укоры и обвинения, исходящие от врагов, оказываются столь обоснованными, что Парламент не способен их опровергнуть; что гордыни, властолюбия и эгоизма Палаты выказывают не меньше, а о благе народном ревнуют и пекутся не больше, чем двор, коему они сами всегда ставили в вину подобное; что, утверждая, будто ими предпринято всеобщее преобразование (за счет народа и кошельков бедных людей), они заботятся прежде всего о собственном обогащении; что Сити и королевство с великой тревогой наблюдают, как все командные посты в армии и прибыльные должности в государстве переходят в руки членов обеих Палат Парламента, которые в то самое время, когда народ беднеет (что неизбежно при столь невыносимых налогах), становятся все богаче и вскорости заберут себе все деньги королевства; и что нет разумных причин ожидать, что подобные люди, благодаря продолжению войны добившиеся для себя столь многого и до такой степени обогатившиеся, примут меры к тому, чтобы положить ей конец, который по необходимости означал бы конец их собственных безмерных доходов. После столь пространных и чрезвычайно патетических обличений и рассказа о том, как страждет из-за последствий этой нравственной порчи народ, почти отчаявшийся когда-либо узреть предел своим бедствиям и утративший всякую надежду на преобразование церкви и государства, осуществить которое так часто и торжественно обещал ему Парламент, проповедники вновь обратились к молитвам. Пусть Господь, просили они, возьмет свое дело в собственные руки, и если орудия, доселе им употребляемые, не заслужили чести привести в исполнение столь величественный замысел, то да вдохновит Он других, более достойных людей, которые смогли бы довершить начатое и угодным Богу образом положить конец смуте в нашем государстве.

193. Когда же на следующий день после этих благочестивых внушений и увещаний обе Палаты собрались вновь, на лицах многих их членов выражался совершенно иной дух. Сэр Генри Вен сказал коммонерам, что если когда-либо им являлся Бог, то было это на вчерашней церемонии; что все происходившее было от Бога, ибо (как ему достоверно известно от людей, слушавших проповеди в других собраниях) во всех церквах проповедники изливали одни и те же пени и говорили одни и те же речи, что невозможно объяснить ничем другим, кроме непосредственного внушения Духа Божия. Вен повторил кое-что из сказанного проповедниками, остановившись на предметах, о которых он более всего любил и умел распространяться, а затем призвал коммонеров вспомнить о своих обязанностях перед Богом и страной и очистить себя от этих справедливых обвинений, добиться чего они могут одним-единственным способом — добровольно отказавшись от всех должностей и постов, способных приносить им какую-либо выгоду и пользу, ибо только так смогут они доказать, что являются людьми, радеющими об общем благе и готовыми — подобно тому, как они уже платят все налоги и подати вместе с остальной нацией — посвятить все свое время служению стране, не притязая на какое-либо вознаграждение или воздаяние.

Вчерашние размышления, продолжал Вен, никогда прежде не посещавшие его дух, привели его к еще одной мысли, о которой он пока не говорил, а именно: люди часто с неодобрением отмечают (и подобное возражение выдвигал сам король), что число членов Парламента, действительно заседающих в Палате общин, слишком незначительно, чтобы сообщить надлежащий вес и авторитет чрезвычайно важным актам, принимаемым их собранием; и хотя повинны в этом не те, кто по-прежнему участвует в заседаниях, но другие особы, которые, отсутствуя в Парламенте, не выполняют возложенных на них обязанностей, следует признать, что отсутствующих и в самом деле слишком много, пусть даже некоторые из них несут службу на иных постах по прямому назначению Палаты. И если бы все члены были обязаны посещать Парламент и непосредственно участвовать в его заседаниях, то их общее количество стало бы весьма внушительным, а народ относился бы к коммонерам с большим уважением и охотнее повиновался бы их приказам. В заключение Вен объявил, что готов признать собственную вину, ибо является одним из тех, кто извлек известную выгоду из своей должности, и хотя получил он ее до начала смуты и отнюдь не по милости Парламента (Вен, а с ним и сэр Уильям Расселл, стали казначеями флота по воле короля), однако теперь он готов добровольно от нее отказаться и хочет, чтобы сопряженные с нею доходы были отныне употребляемы на военные нужды.

Когда лед был таким образом сломан, Оливер Кромвель, еще не научившийся выражаться сдержанно и благопристойно, похвалил проповедников за то, что они откровенно и нелицеприятно указали членам Парламента на их прегрешения, о которых им так не хотелось слушать. Многое из сказанного проповедниками, продолжал Кромвель, никогда прежде не приходило ему в голову, но теперь, обдумав их речи, он не может не признать совершенную их правдивость. И пока в тех вещах, о которых говорили эти люди, не осуществится, по их совету, полное преобразование, Палатам не видать успеха ни в одном из своих начинаний. Далее Кромвель сказал, что Парламент поступил весьма мудро, когда при открытии военных действий назначил многих своих членов на посты, сопряженные с величайшим риском, ибо народ смог таким образом убедиться, что члены Парламента, выводя его на опасную стезю войны, сами не намерены отсиживаться дома, в безопасности и вдали от выстрелов, но готовы идти вместе с ним туда, где опасность всего страшнее; что благородные особы, рисковавшие подобным образом собственной жизнью, имеют теперь великие заслуги перед страной; что народ навеки сохранит благоговейную память об этих людях, а любые славные дела, совершенные после них, станет возводить к их деяниям как к первоисточнику и образцу — и, однако, Бог благословил их армию успехом в такой мере, что в ее рядах уже появилось немало отличных офицеров, достойных гораздо более важных постов, нежели те, которые они сейчас занимают; Парламенту же, утверждал Кромвель, не следует страшиться мысли, будто на высшие должности, если они окажутся вакантными, он не сможет назначить столь же пригодных для их исполнения офицеров, ибо — не говоря уже о том, что не подобает возлагать чрезмерные упования на руку из плоти и воображать, будто судьба дела, подобного тому, которое они защищают, способна зависеть от какого-то одного человека — он берет на себя смелость заверить членов Парламента, что в их армии имеются офицеры, достойные встать во главе любого военного предприятия в христианском мире.

После чего Кромвель объявил, что, по его убеждению, нет сейчас задачи важнее, чем очистить и освободить Парламент от любых обвинений в пристрастии к собственным членам, и, выразив готовность отказаться от своей командной должности в армии, предложил подготовить ордонанс, который бы признал незаконным для любого члена обеих Палат занятие какой-либо должности в армии, а также любого места или поста на государственной службе. Речь свою он закончил пространным обличением проникших в ряды армии грехов и пороков — богохульства, нечестия, безверия, пьянства, азартных игр, всякого рода распущенности и лености, прямо заявив, что пока вся армия не будет устроена на новых началах и подчинена более строгой дисциплине, Парламенту не стоит ожидать крупных успехов в своих предприятиях.