Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Однако гуситское восстание позволяет добавить к проверенной французской модели и другие детали. Во-первых, для революции необходимо, чтобы идеологический и социальный протест получил также политическую направленность в условиях государства с большой многонациональной столицей. (Выражение Теды Скокпол «возвращение государства» слишком бледно описывает эту изначальную предпосылку.) Мы знаем в истории позднего Средневековья примеры куда более мощного социального протеста, чем тот, что возник в среде пражских ремесленников. В XIV в. таковы восстания чомпи во Флоренции, ван Артевельде во Фландрии или Этьена Марселя в Париже в момент временного развала французского государства; ни одно из них не переросло в революцию. И крестьянский бунт в Богемии сам по себе также выражал социальное недовольство не сильнее, чем французская Жакерия в 1343 г. или крестьянское восстание в Англии в 1381 г. Тем не менее он породил мощную революционную армию таборитов, так как это недовольство совпало с борьбой аристократии и горожан за государственную власть и обе социальные силы были воодушевлены пылом религиозного «обновления». Иными словами, для превращения социального протеста или «конфликта» в явление, которое можно с уверенностью назвать революцией, необходимо наличие и государства, и «энтузиазма».

Во-вторых, долгосрочные изменения, достигнутые в ходе гуситской революции, произошли на её первом, умеренном этапе. Это конфискация церковных земель, жёсткое ограничение прав монархии городами и знатью, важная (для того времени) перемена религиозного характера — дарование Чаши мирянам. Все радикальные попытки установить социальное равенство, равно как и территориальные завоевания таборитских братств на пике военной фазы революции, свёл на нет Липанский термидор. Та же модель оказывается верной для английской и французской революций. Как мы увидим дальше, в первом случае долгосрочные изменения произведены в 1640–1641 гг. (ограниченная или конституционная монархия); во втором случае — в 1789–1791 гг. (правление, ограниченное «Декларацией прав человека и гражданина»). Радикальное Английское содружество и французская якобинская диктатура вскоре были уничтожены и остались лишь легендами для творцов будущих революций — сначала в Америке, затем в России. Тогда возникает вопрос: почему во всех трёх случаях воодушевление вылилось в кровавые и разрушительные внутренние войны? Исчерпывающе ответить на него мы сможем только после того, как рассмотрим два последних примера.

Однако на данном этапе можно сказать, что часть ответа заключена в «системе революционных альянсов». Гуситская революция по максимуму разыграла сценарий европейской революции только потому, что высшие слои не побоялись пойти на союз с низшими и более радикальными слоями в борьбе против общего, превосходящего их в институциональном отношении врага, — императора и папы, которые старались уничтожить утраквистскую церковь. Если описывать ситуацию современными терминами, то лидеры утраквистов перед лицом угрозы выживанию нации провозгласили принцип «слева нет врагов». Но такая политика всегда опасна для любого истеблишмента, поскольку левое движение легко выходит из-под контроля. Поэтому альянс гуситского образца противоречит обычной модели политического поведения элиты, первое правило которой требует сохранять контроль над ситуацией, владеть инициативой при формулировании политики.

Ещё одна часть ответа: революционная лихорадка бушевала дольше, чем было необходимо, потому что религия превратила политику в вопрос вечного спасения или проклятия. Энтузиасты редко утихомириваются сами — их приходится останавливать. И соответственно жертвовать милленаристской динамикой и уравнительными программами революции ради закрепления её первоначальных достижений. Иными словами, энергия «избыточной мощи» милленаристского импульса необходима для того, чтобы совершить революционный прорыв. А затем необходимо термидорианское отступление, чтобы сохранить конкретные результаты этого прорыва.

Данный парадокс, характерный для всех европейских революций, вызывает весьма интересный вопрос. Что случилось бы, если бы термидора не было и если бы милленаристские устремления стали практической программой перманентного Табора? Такая перспектива, конечно, указывает на кульминацию европейской радикальной традиции, революцию ради конца всех революций — Красный Октябрь. В своё время мы рассмотрим и его.

Наконец, всё вышесказанное приводит нас к вопросу о том, насколько предполитические, религиозные устремления связаны с перестройкой общества на более демократический лад. Иначе говоря, в какой степени можно считать религиозное инакомыслие предвестием современной политической и/или социальной демократии? Справедливо ли категорическое утверждение Луи Блана, что религиозная ересь — предшественница 1789 г.? А если отмести его как чрезмерное упрощение, то насколько обоснована нарисованная Трёльчем более сложная и богатая нюансами картина перехода Европы от иерархического устройства церковного типа к более эгалитарным вариантам сектантского типа и затем к современности, всё ещё вдохновляемой религиозным наследием?

Возможным ответом будут служить многие последующие главы. Ни в гуситской Богемии, ни позже религиозная ориентация никогда не имела прямой связи с определённой классовой принадлежностью или социальным статусом. Верующие-гуситы были и среди знатных лордов, и среди простых крестьян. То же самое можно сказать и об их противниках — правоверных католиках. Однако от проблемы взаимоотношений между религией и революцией никуда не уйти, поскольку комментаторы со времён Арнольда Брешианского и Святого Бернара до эпохи Жюля Мишле и Луи Блана неизменно признавали, что ересь в церкви всегда равносильна призыву к мятежу в обществе.

Ну, а проблема взаимосвязи двух форм бунта ведёт к более общему вопросу: в какой степени независимой переменной служит культура, включая транспонированную религию, для понимания современного, официально светского общества? Иными словами, насколько обособленной частью культуры является религия? Имеет ли она фундаментальные отличия от рационалистических политических идеологий и социальных теорий или же представляет собой их незрелую форму? Не дожила ли она до современности, прикрываясь маской рационализма? Все эти проблемы снова встанут, когда речь пойдёт о Реформации, на материале которой они видны лучше, нежели в нашем первом примере — гуситской протореволюции.

3. Лютеранская Германия, 1517–1555. Реформация как полуреволюция