Едва Ранке завершил свою научную картину, как Фридрих Энгельс представил иную, современную форму конфессионализма. В изданной в 1850 г. работе «Крестьянская война в Германии» он, с одной стороны, обличал лютеровскую Реформацию как буржуазное предательство народной революции 1555 г., а с другой — канонизировал Томаса Мюнцера в качестве предшественника Маркса, представляя его движение прообразом коммунистического. Энгельс проводил прямую параллель с недавним предательством немецкой буржуазией народа в 1848 г. Социальную интерпретацию Реформации не допускали в официальные университеты, однако в конце столетия её очень обогатил Карл Каутский, который расширил исторический анализ Энгельса, включив в него более ранних таборитов и более поздних мюнстерских анабаптистов 1534–1535 гг. [59] По сути, подход Каутского не ограничивался социальной интерпретацией, предлагая общую социологию христианства. В полной мере это нашло отражение в его работе «Происхождение христианства» (1908), опирающейся на левогегельянскую критику религии как отчуждённой проекции людских чаяний. Сам Маркс вышел из движения левых гегельянцев, которое привело к «высшей критике» Библии в конце XIX в. Такая смесь социальной интерпретации и «социологизации» религии, зачастую грубо упрощённой, имела важные последствия для изучения Реформации с середины XX в. В то время эта традиция получила новый стимул благодаря существованию Германской Демократической Республики, чьи историки работали в рамках системы советского марксизма, согласно канонам которого Реформация представляла собой «раннебуржуазную революцию».
Между тем, конфессиональная церковная история по-прежнему доминировала в теме Реформации. В 1905 г. отец Генрих Денифле атаковал риторику немецкого лютеранства в беспощадном анализе фигуры реформатора, где, помимо всевозможных инвектив, убедительно показал, что, превознося оригинальность учения Лютера, исследователи Реформации проявляют прискорбную неосведомлённость о средневековом окружении, породившем этого человека. Так начались поиски корней мировоззрения Лютера в религиозности, философии и теологии позднего Средневековья. Подобно социальной истории, данное направление развернулось вовсю только во второй половине XX в. Благодаря расширению временных рамок периода Реформации углублялась перспектива картины событий XVI в., она стала включать анабаптистов и другие секты, которые в те времена подвергались преследованиям со стороны основных конфессий и потому, как правило, не упоминались в их историографии. Тематику сект, изначально разрабатывавшуюся их наследниками в «многоверной» Америке, обобщил и систематизировал Джордж Уильямс в монументальном труде под названием «Радикальная Реформация» [60]. В эпоху радикального демократизма сектантский радикализм оказался весьма привлекателен. Отныне основным «магистерским» конфессиям пришлось делить историографическую сцену с этими бунтовщиками.
По сути, только тогда сформировался лишённый конфессиональной тенденциозности, по-настоящему экуменический взгляд на Реформацию и Контрреформацию (старый термин Ранке, от которого сейчас отказываются в пользу более дипломатичного «католическая Реформация»). Новый экуменический дух проник и в социальную историю, которая, освобождаясь от влияния марксизма (особенно после того, как в 1989 г. прекратила существование ГДР), вместе с историей культуры попала теперь в общий историографический котёл. В результате из-под пера Петера Бликле вышла история крестьянской войны, впервые опубликованная в 1975 г. под названием «Германская революция 1525 г.». Кроме того, в это же время Реформация в значительной степени «денационализировалась», о чём свидетельствует карьера голландца Хейко Обермана, автора «Наследия средневековой теологии» [61], который после многих лет преподавательской деятельности в Тюбингене закончил свои дни регент-профессором истории Университета штата Аризона. Именно с таких позиций рассматривается здесь германская Реформация как форма революции.
Историческая обстановка
Первое, что стоит отметить, говоря о Германии: в отличие от Богемии ранее, а также Англии и Франции позже, Священную Римскую империю германской нации определённо нельзя назвать государством или хотя бы чем-то на него похожим. Немецкие историки XIX в. (аналогично коллегам из других стран Европы) считали нацию-государство естественной нормой развития любого народа и её отсутствие расценивали как историческую аномалию, чуть ли не несправедливость судьбы. А историки XX в. усматривали в этом отправную точку трагичного отклонения Германии от модели современной европейской цивилизации, её «особого пути» (Sonderweg). Однако в описываемое время раздробленные германские политические институты были намного ближе к превалирующей европейской норме, чем национальные монархии Франции, Англии и Испании, которые сами ещё не сформировались до конца. Правда, даже в XVI в. император и некоторые интеллектуалы-патриоты вроде Ульриха фон Гуттена грезили о централизованной национальной монархии западного образца. Но немецкое национальное чувство — уже весьма сильное — в целом имело иную ориентацию: антиримскую, с одной стороны, и местечковую в политических привязанностях — с другой. Собственно, такая же неспособность подняться до уровня националистических ожиданий XIX в. наблюдалась и в более централизованных, на первый взгляд, королевствах. Герцоги Бурбоны и Гизы являлись ненамного более послушными подданными королей Валуа, нежели баварские Виттельсбахи или саксонские Веттины — императоров Габсбургов. Определённая разновидность феодального духа всё ещё жила в столетии, которое якобы знаменовало рождение современного мира. К тому же государство повсюду представляло собой в первую очередь династический, а не национальный институт.
На протяжении всего XVI в. имперский «меч» в Германии принадлежал дому Габсбургов; имея обширные владения в самых разных местах, эта династия в лице императора Карла V мыслила в истинно имперском, панъевропейском, а не германском ключе. Процесс восхождения Габсбургов на уровень международных владык начался ещё в XIV в., когда младший сын французского короля Валуа получил герцогство Бургундское в качестве фактически независимого удела, а затем в 1384 г. женился на наследнице нидерландского графства Фландрии. Так сложилось ядро герцогства Бургундского, в которое к 1430 г. вошли герцогство Брабантское, графство Голландия и кусок нынешней северной Франции [62]. Это новое образование в некотором смысле возрождало старое «срединное королевство» Лотарингию, возникшее после распада империи Каролингов в 843 г.
После того как в 1477 г. в битве с королём Франции пал последний и наиболее амбициозный из бургундских герцогов, его наследница в поисках защиты вышла замуж за Максимилиана Германского, сына императора Габсбурга (утратив при этом права на земли Бургундии, что сделало её владения, по сути, голландскими). Её сын взял в жёны Хуану Безумную, наследницу Фердинанда и Изабеллы, чей собственный брачный союз, объединив Кастилию и Арагон, создал Испанию, уже готовившуюся захватить львиную долю Нового Света. После Хуаны все эти владения отошли её сыну Карлу V, родившемуся и выросшему во Фландрии. В 1517 г. он унаследовал испанский трон (вместе с подвластным ему итальянским королевством Неаполитанским, к которому вскоре присоединил герцогство Миланское). Затем в 1519 г. он был избран на престол Священной Римской империи, традиционно занимаемый австрийскими Габсбургами. Пребывание Карла во главе «христианского мира» совпало с апогеем могущества Османской Турции в Средиземноморье и на Балканах. Поэтому в течение столетия земли Габсбургов в Испании и Австрии были форпостом обороны христианства от ислама и в то же время первым оплотом ортодоксии в борьбе против ереси в Европе.
