Под конец следователь Каган обвинил М. Я. Презента в протежировании “группе дворян, работавшей в Правительственной библиотеке”, утверждая, что Михаил Яковлевич прекрасно знал, что “эта группа лиц распространяет клеветнические и провокационные слухи о руководстве партии” [161]. Но Презент категорически отверг это обвинение, и следователь вынужден был закончить допрос.
Дальнейшая судьба Презента сложилась трагически. Протоколы его допросов Сталину больше не направлялись, а через много лет, при реабилитации лиц, проходивших по “кремлевскому делу”, стало известно, что дело на Михаила Яковлевича было прекращено в связи с его смертью в ходе следствия (Презент был еще жив 12 мая 1935 года, когда Ягода направил Сталину проект мер наказания для обвиняемых, включив в их число и Михаила Яковлевича; по некоторым данным, смерть наступила 3 июня 1935 года, причем формально следствие к этой дате было уже почти месяц как закончено).
19
В те же дни шли допросы по другой линии следствия – допрашивали арестованных работников комендатуры Кремля и их знакомых. Как уже говорилось, по показаниям Клавдии Синелобовой был арестован ее брат, Алексей Синелобов, порученец при коменданте Кремля. Как указано в справке, предваряющей протокол допроса, Алексей перед арестом подал рапорт об увольнении в бессрочный отпуск (возможно, “благодаря обстановке, которая сложилась из‐за плохих взаимоотношений с начальником строительства Большого Кремлевского дворца – [К. С.] Наджаровым” [162]). Его допрос 31 января 1935 года провел все тот же неутомимый Каган, который, как видно из имеющихся документов, трудился прямо‐таки по‐ударному, в поте лица. Порасспрашивав для вида Синелобова о некоторых его знакомых, следователь перешел к делу:
Вы арестованы за систематическое распространение провокационных слухов. Признаете ли себя в этом виновным? [163]
Синелобов, судя по протоколу, тут же признал свою вину в распространении “слуха” о самоубийстве (или отравлении) Надежды Аллилуевой. Этот слух он передавал своей жене Марии Федоровне и сестре Клавдии. Сознался он и в том, что вел “антипартийные разговоры”. И это открыло совершенно новое направление в следствии. Алексей признался, что то ли в 1931‐м, то ли в 1932 году помощник коменданта Кремля В. Г. Дорошин дал ему прочесть “завещание Ленина” и сказал при этом: “Смотри, как на самом деле обстоит правда” [164]. Дорошин являлся для Синелобова определенным авторитетом, так как в свое время был командиром его роты в военной школе ВЦИК в 1920–1921 гг. Вел Дорошин и другие разговоры:
Были еще три случая бесед с Дорошиным примерно в то же время; последний разговор, насколько помню, был после смерти Н. С. Аллилуевой. Эти беседы также происходили во время дежурства. Во время этих бесед Дорошин окольными путями мне говорил о партийном руководстве. Его утверждения сводились к несоответствию существующего партийного руководства завещанию Ленина. Дорошин говорил, что вот Зиновьев руководил всеми коммунистическими партиями, а теперь стал ничем. Вспоминаю еще такой разговор с Дорошиным: я у Дорошина спросил, как он думает, от чего умерла Н. С. Аллилуева, он ответил, что комендант Кремля тов. Петерсон собирал руководящий командный состав комендатуры Кремля – человек 6–7 – и сказал, что Н. С. Аллилуева застрелилась [165].
По меркам тех лет любое упоминание, а тем более обсуждение “завещания Ленина” считалось прямым троцкизмом. Неудивительно, что Ягода по результатам допроса доложил Сталину о необходимости ареста Дорошина. 4 февраля Дорошин был арестован, вместе с ним на всякий случай арестовали и единственного близкого друга Синелобова, его сослуживца по школе ВЦИК И. Д. Гаврикова, начхима 2‐го полка Московской пролетарской стрелковой дивизии, в отношении которого никаких инкриминирующих показаний запротоколировано пока что не было (странно то, что на допросе Синелобов назвал начхимом 2‐го полка МПСД совсем другого человека – некоего Ивана Васильевича Константинова). Их принялись допрашивать прямо в день ареста. Однако они не спешили признавать свою “вину”, особенно упорствовал Гавриков.
20
Как уже говорилось, Василий Григорьевич Дорошин занимал должность дежурного помощника коменданта Кремля. Родился в 1894 году в середняцкой крестьянской семье. Еще в детстве работал грузчиком, помогая отцу, затем – на телеграфе “мальчиком”, курьером. В 1914 году был призван в армию, через год дослужился до унтер-офицера. С 1918 года служил в охране Московского телеграфа, в территориальном батальоне, затем поступил на курсы командного состава. В Управлении Кремля служил с 1924 года. В кляузе на Р. А. Петерсона, написанной бывшим секретарем партбюро Управления коменданта Кремля Д. И. Антипасом 6 апреля 1935 года, Дорошин характеризуется следующим образом:
Пользовался огромным доверием Петерсона. Петерсон его посылал на самые ответственные участки охраны. Всегда оскорблял командиров и красноармейцев, называя их дураками и оловянными солдатиками. Петерсон ему присвоил персонально 10‐ю категорию, тогда как другие дежурные помощники имеют К-9 [166].
На партийной чистке в 1929 году некоторые подчиненные действительно жаловались на грубость Дорошина, а также на якобы присущее ему стяжательство, но Дорошин эти обвинения отверг.
Протокол первого допроса Дорошина датирован 4–5 февраля 1935 года. Следователь Каган начал с вопроса, известен ли Василию Григорьевичу некий Козырев Василий Иванович. Этот Козырев до сих пор нигде в протоколах не упоминался, но сведения о нем у следствия могли быть из двух источников: 1) зачастую сразу после ареста по “кремлевскому делу” допрашивались и жены арестованных для выяснения круга знакомств арестованного; 2) у чекистов имелись кое‐какие оперативные данные, регулярно получаемые от секретных сотрудников, исправно доносивших в ОГПУ/НКВД обо всех услышанных ими подозрительных разговорах. Так что Дорошину пришлось признать факт “антисоветских” разговоров со своим земляком (оба были родом из одной деревни):
Я с Козыревым встречался довольно часто у него на квартире по Средне-Кисловскому переулку, д. № 3, кв. 9, и на моей квартире в Кремле. Козырев враждебно настроен к политике советской власти и партии. В разговорах со мной он высказывал недовольство политикой в деревне, говорил, что коллективизация проводится поспешно в ущерб интересам крестьянства. В наших беседах Козырев указывал, что внутрипартийная демократия подменена политикой зажима и диктаторством тов. Сталина [167].
Сознался Дорошин и в распространении “завещания Ленина”, которое он давал читать Синелобову и Козыреву. А также дал показания на коменданта Большого Кремлевского дворца И. П. Лукьянова, который, оказывается, и послужил источником рассказа о том, что
комендант Кремля тов. Петерсон собирал группу товарищей и заявил, что Аллилуева умерла неестественной смертью. После этого я имел об этом разговор с Синелобовым, который мне сказал, что Аллилуеву отравили. Я, кажется, говорил об этом с Козыревым, точно не помню [168].
В общем‐то, версий смерти Аллилуевой было несколько, и каждый склонялся к той или иной из них в меру своих аналитических способностей. Признался Дорошин и еще в одной “клевете”, о которой больше никто из подследственных не упоминал.
