История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

Впрочем, понятия эпохи не столь однородны, как-никак мужья понимают, что, если хочешь получать в браке удовольствие, лучше иметь супругу ловкую, знающую толк в «легком извивающемся шевелении». Так что Брантом советует брать в жены такую, что была «немножко шлюхой», но остепенилась: из чистой выйдет гордячка, а грешница покорна из страха, что ей напомнят о ее шалостях; к тому же супруг будет поражен в самое сердце малейшей провинностью жены, что никогда не грешила; а коль скоро так и сяк рогов ему не миновать, уж лучше пусть их наставляет та, которой обладать слаще… Что до Бероальда де Вервиля, он полагает, что женщина стоит больше, чем девица, поскольку уже лишена невинности и приобрела «форму более значительную и совершенную, чем ранее». «Бог создает деву, но женщину из нее делает мужчина».

Если верить Шольеру, изобразившему сцену спора знатных господ о том, что предпочтительнее — брать в жены уродину, обреченную оставаться добродетельной, или красавицу, весьма вероятно непостоянную, это нешуточная дискуссия. Один с пеной у рта настаивает, что наслаждение в браке необходимо, тогда мужчина не пойдет искать его на стороне. А потому нет ничего лучше красивой жены! А коль скоро приходится быть рогоносцем или, по крайней мере, рисковать стать им, так пусть рогами тебя наградит женщина, блистающая красотой, — как бы то ни было, ею можно обладать с наслаждением.

Однако не станем слишком торопиться принять новый взгляд на супружеские услады, которые вдруг так повысились в цене. Диалог персонажей Шольера и в самом деле принимает форму настоящего диспута: второй собеседник занимает прямо противоположную позицию и берет на вооружение испытанный христианский тезис: красота дается лишь на время, не следует основывать на столь преходящем фундаменте вечный союз. Последнее слово останется именно за этим господином, утверждающим, что слишком красивая жена сократит дни своего супруга, побуждая его умножать жертвоприношения на алтарь Венеры, что для организма изнурительно!

ПЕРВАЯ РОЛЬ ЖЕНЩИНЫ — СУПРУГА

Чтобы строить куры молоденькой девушке, надобно сначала заручиться согласием ее родителей. Она, конечно, может тоже сказать свое слово, но его вес невелик, все зависит от власти главы семейства. В архивах герцогского рода де Ла Тремойль сохранились письма, которые предшествовали состоявшемуся 11 марта 1598 года бракосочетанию Шарлотты — Брабантины де Нассау-Бурбон из рода д’Ауренга (к тому времени фамильное имя уже звучит на современный манер: «…из рода герцогов Оранских») и Клода де Ла Тремойля, герцога де Туар. Там содержатся только послания, которые вручались девушке, но ничто не свидетельствует о том, что она писала своему нареченному, да и последний никогда сам к ней не обращался.

К весне 1596 года девице Оранской сравнялось пятнадцать лет, и ее тетушки стали письменно намекать, что душа радуется ее расцветающей красоте. В переводе на более обыденный язык это значило: пора подумать о браке. Первым претендентом на эту партию стал юный, лишь ненамного старше Шарлотты, герцог де Роган. Ему потребовались два посредника. Он потолковал об этом, как мужчина с мужчиной, со своим приятелем Лавалем, дальним родственником девушки. Потом мать Лаваля, как женщина к женщине, накатала ей многословное беспредметное послание от 20 марта 1596 года. Зато краткий постскриптум четко подводил черту: «Мадемуазель, достоинства господина де Рогана таковы, что его ни в малой степени не унизит, если мой сын заверит вас, что он является вашим покорным слугой. Позвольте же ему считать себя таковым и, если вам угодно, уведомить о сем вашего дорогого братца, которого он чтит всем сердцем, в надежде на его милостивое расположение». Дорогой братец — не кто иной, как Генрих Нассауский, а он умеет утверждать свою волю, даром что ему от роду двенадцать.

Согласие Шарлотты здесь — не более чем формальность. Совершенно очевидно, что именно у «дорогого братца» придется просить руки его сестры. Впрочем, он этот план поддержит.

Но они столковались, не приняв в расчет других сестер, кузенов и сводных братьев. И вот 20 июля герцог Бульонский, женатый на старшей сестре Шарлотты, выводит на первый план новую кандидатуру — Клода де Ла Тремойля, тридцатилетнего приближенного Генриха IV. Предложение звучит игриво. Но ведь пишет мужчина, да к тому же тот, кого он предлагает в женихи, — уже известный военачальник. «Вам представляется муж, отпрыск наилучших семейств Франции, как по происхождению, так и по состоянию, иначе говоря, господин де Ла Тремойль. Как только я смогу уведомить его, что вы не связаны с кем-то другим, к вам явится посланец, дабы условиться о месте и времени встречи… Мне-то, конечно, больше вашего не терпится увидеть вас на ложе, дорогая моя сестрица». Здесь тоже просьба о согласии — чистая дань форме: для герцога Бульонского достаточно его собственного благорасположения. Однако речь не заходит о том, чтобы разорвать уже принятые обязательства. Знал ли он, что младший братец уже одобрил сватовство Рогана?

Такой же чистой формальностью является позволение увидеть нареченного, когда договор уже состоялся: они увидятся в день свадьбы. Впрочем, и юный Роган тоже не взял на себя труда навестить Шарлотту, чтобы просить ее руки… Что до взгляда на женщину, лежащего в основе этого послания, он соответствует предрассудкам своего времени. Ей пятнадцать, она хороша собой, следовательно, ей не терпится «увидеть себя на ложе».

Третий акт этой драмы: на сцене появляется Морис Нассауский, старший брат, который своей властью главы семьи утверждает альянс с Ла Тремойлем. Стороны поладили. Младший брат изливает свою досаду, но лишь с глазу на глаз с Роганом. Он шлет девице Оранской письмо, полное упреков (как будто у нее был выбор!), и заверяет в неизменности чувств своего юного протеже, в глаза не видевшего той, кого домогался. Вопрос чести решился без последствий, драки не произошло, хотя холодность между семьями Роганов и Нассау все же возникла.

Однако еще недоставало главного согласия — королевского. Когда Луиза де Колиньи с сыном Генрихом в декабре 1597 снаряжаются в дорогу, чтобы представить Шарлотту ее жениху, им неминуемо приходится сделать крюк, чтобы завернуть в Париж и испросить у монарха позволения выдать замуж девушку, как-никак из рода Бурбон-Монпансье! Генрих IV, для порядка поворчав, что ему ни о чем не сообщили, дает согласие. Жильде Буррон, человек Ла Тремойля, как раз находится в Париже. Он тотчас доносит об этом своему хозяину, делает приятный сюрприз! «Прошу простить меня, ваша милость, если я забегаю вперед, спеша сообщить вам то, от чего вы, полагаю, будете чрезвычайно довольны вашей счастливой судьбой, и я истинно скажу, что портрет, который я вам посылаю, далеко еще не передает всей красоты, что есть в этой принцессе». Этот союз не только почетен, но и невеста прекрасна. Чего еще желать?

Все это, по-видимому, ведет к супружеству, исполненному любви или, по крайней мере, уважения к нормам любовной галантности своего времени. Нам осталось всего одно письмо герцогини де Туар, адресованное ее мужу во время пребывания при дворе. Ласковое, не более того, но с подписью-ребусом из сплетенных букв, которая расшифровывается дословно как «твердость», по сути же означает «верность». Герцог же к подобной сдержанности не стремится: «Сердце мое, я умираю от желания увидеть вас, ибо клянусь тебе, что не ведаю в этом мире наслаждений, которых не делю с вами». Кадрить молодую женщину позволительно, конечно, но сперва надобно жениться на ней.

До брака арсенал обольстителя, ищущего честную супругу, остается ограниченным. Переписка — наиболее очевидный из способов. К тому же она никогда не бывает прямой, требует посредников. Чтобы соблюсти благопристойность, письма жениха передает невесте замужняя женщина. Кузина Лаваля говорит от имени своего сына, он сам — друг претендента. Как в названии фильма: «Кто-то видел мужчину, который видел медведя»… В 1564 году Гаспар де Сайан, дворянин из Дофинэ, дважды вдовец, захотев жениться снова на Луизе де Бурж, прибегнул к содействию ее матери. Чтобы открыться ей в своей страсти, без сомнения уже давно выношенной, он использует отъезд семейства, спасающегося бегством от лионской чумы. В записке к матери Луизы от 12 мая он предлагает свою помощь и не просит взамен ничего, кроме букета из ее сада. Это зашифрованный язык: помощь была отвергнута, но букет подарен. Слово «брак» не произносилось, но Гаспар понял, что он возможен, и 1 июня пишет отцу, прося руки его дочери. Они столковались, а в августе отпраздновали свадьбу. Примечательно, что нежные предварительные переговоры (букет) потребовались для матери, а официальный договор заключался с отцом. То есть возможность брака обсуждалась между женщинами, но его условия определяли мужчины.