История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

В подобном случае любовное завоевание должно происходить нежно. Обольщать женщину, согласно правилам отдаленно переосмысленной куртуазии, по-прежнему значит объявить себя ее покорным слугой. Излюбленное оружие в такой осаде — взоры, вздохи и музыка. В этом нет ничего оригинального, если не считать крайностей, вызывающих насмешки сатириков. Таков памфлет «Лис, падкий на женщин», где высмеян некий испанец, поднаторевший в фанфаронстве, ловкач, умело играющий голосом и пускающий слезу:

Клеман Маро сетует на тех, кто обольщает женщин красноречивыми жалобами тем вернее, что к ним присовокупляются более существенные дары. Неимущий поэт грустит о «славном времени», минувшем золотом веке, когда для того, чтобы покорить сердце своей госпожи, хватало букета:

Кастильоне тоже осуждает тех, кто притворно хнычет, хихикая в душе. Что до Луизы Лабе, она приписывает эти новые обычаи Безумию, которое стало ныне спутником Любви: «Выражать свои страсти во вздохах и трепетных фразах, повторяя стократно одно, протестуя, клянясь, расточая обеты той, которую это, быть может, и не занимает, обрученной с другим, кто один у нее на уме».

В среде грубых солдафонов, которую не сумели обтесать ни этикет, возникший в конце XV века, ни рекомендации трактата Кастильоне, геройство, что было основным достоинством куртуазного рыцаря, более не воспринимается как главный критерий успеха, особенно там, где речь идет о платонических отношениях. Теперь страдающий, раненый, проливающий слезы мужчина будит в сердце женщины материнское чувство. Ариосто насмехается над этим в «Неистовом Роланде»: Анжелика, покорившая самых благородных и отважных, в том числе Роланда, в конце концов умудряется втюриться в Медора, последнего из мужланов, только потому, что он ранен, а ей ведомы травы, нужные для его исцеления. Здесь, несомненно, намек на Изольду, что лечила Тристана, но важнее то, что такая психологическая победа вводит в недра грандиозной эпопеи мотив человеческой любви. Впрочем, влюбленным при этом не предлагается занятия более неотложного, чем, подобно мидинеткам, выцарапывать свои инициалы на всех окрестных деревьях (Песнь XIX).

Что касается взоров, этих рожденных близ сердца и стремящихся на волю из очей «живых порывов», они, подобно стрелам, проникают в глаза любимой и вонзаются ей в сердце. Там, как пишет Бальдассаре Кастильоне, «смешавшись с духами иными, природа чья настолько ж эфемерна, их кровь они своею заражают, она же, горячо прихлынув к сердцу, его своим объемлет жаром, чтобы оно в такой же точно лихорадке раскрылось и смогло в себя принять тот образ, что они ему несут». Теперь, стало быть, смертоносные взоры получают объяснение почти медицинское! Впрочем, и женские взгляды столь же опасны, ибо бесконтрольны: Бенедикти в «Сумме греховностей и лекарстве от оных» утверждает, что «женщина, глянув, любого застигнет врасплох, это умышленным может быть или случайным, то есть она и себя, как других, неожиданно взглядом сражает; то ж и мужчина, который глядит на нее». Каждая эпоха в свой черед будет потом искать своего истолкования флюидов взгляда.

Таким образом, куртуазия впадает в манерность, поскольку, перестав служить рыцарям передышкой между двумя демонстрациями доблести, превращается в придворное времяпрепровождение той поры, когда правители мало-помалу склоняются уже не столько к войне, сколько к дипломатии как средству достижения равновесия между нарождающимися государствами. Покорение мужчины женщиной-обольстительницей становится бродячим сюжетом, повторяющимся как в изобразительном искусстве, так и в литературе. Тот, кто капитулирует перед слабым полом, становится объектом всеобщего презрения. Стародавние библейские сюжеты обретают второе рождение (Адам и Ева, Самсон и Дал ил а), то же можно сказать о сюжетах, популярных в древности (Геракл и Омфала) и в Средние века (Вергилий и дочь Августа, Аристотель и Кампаспа), однако возникают и оригинальные мотивы, вроде соблазненного Венерой Вулкана, изображенного в палаццо Скифонойа, у которого «видно, как вырастают груди!» — возмущается Бенедикти. Эпоха тщится возродить античный идеал мужественности как достоинства философа или силы воина, каковые в любом случае позволяют устоять перед соблазном.

При всем страхе перед утратой мужественности одно избегает порочащего осмеяния — музыка, чья роль переосмыслена заново под воздействием неоплатонизма, видевшего в ней гармоническое согласие душ. Подобающе поухаживать, должным образом не потеребив струн инструмента, немыслимо; порукой тому «Повозка с сеном» и «Корабль дураков» Иеронима Босха, представившего нам, словно жуков на булавках, коллекцию кривляк, играющих на лютне, а у Себастьяна Бранта, в другом «Корабле дураков», тот, кто отвергает арфу ради лютни, олицетворяет влюбленного, который отрицает реальность всего, что не материально. Можно вспомнить и такую расхожую тему, как «Торжество смерти», запечатленное Брейгелем (около 1560 года): там чета влюбленных музыкантов незримо отделена от кровавой бойни вокруг них.

В классической иконографии подобная позиция отныне становится воплощением любви. По крайней мере, в ее сентиментальном варианте, там, где речь идет о слиянии душ, а уж приводит ли оно к телесному соитию, не столь важно. На картинках, иллюстрирующих четыре любовных темперамента, флегматик рядом с арфисткой пощипывает струны лютни, между тем как сангвиник верхом на коне умыкает свою пассию. Музыка, особенно струнные инструменты, — это само воплощение гармонии, ведь «без аккорда нет симфонии»: без согласия нет единения. Супружескую гармонию мы видим на картине предположительно 1554 года кисти Яна Сандерса Гемсена, висящей в Королевской художественной галерее (Mauritshuis) в Гааге; гармоническая чета также представлена в «Трех возрастах» Тициана. А Луиза Лабе, та даже видит само происхождение музыки в любви: «Стану ли я отрицать, что Любви измышленье — Музыка? Разве гармония звуков и пенье могут быть чем-то иным, кроме чистой Любви отраженья?» А порукой тому серенады, посвященные дамам (речь идет о первом упоминании этого термина во французском языке). Именно благодаря игре на лютне Никола Гула, камер-юнкера герцога Орлеанского, под окном мадемуазель де Ножан последняя впервые обратила на него внимание.

Символику лютни вразумительно разъясняет нидерландский поэт Якоб Кате: лютнист заставляет резонировать струны оставленного на столе инструмента, на котором никто не играет. Аккорды лютни, столь хорошо знакомые музыкантам, рождают в сердце чувства, не требующие телесных контактов. Здесь, в атмосфере неоплатонизма, в отличие от примеров, оставленных нам Средневековьем, речь идет о переживаниях возвышенных. Некоторые казуисты полагали, что, давая возлюбленной концерт, можно доставить ей невинное наслаждение, но при условии, что его рождает сама музыка, а не любовь того, кто ее исполняет. Однако благочестивый Франциск Сальский, не поддаваясь соблазну таких словесных хитросплетений, считал, что «затевать торг там, где дело касается услад, небезопасно». Но незачем все валить на платонизм. Серенады, будь то утренние или ночные, вовсе не являются образцом небесной чистой музыки: они застают женщину в интимные моменты, подстрекая дать полную волю воображению. Вот что говорил об этом, к примеру, в первой четверти XVI века Антуан Арен: «Женщина, которая спит совершенно нагой, одна в постели, лаская свое тело и испуская ветры, сразу начинает желать любовника, едва заслышит утренние серенады: они вызывают у нее охоту пообжиматься с милым дружком». Любви, отрешившейся от плотских соблазнов, мудрено выжить в эпоху фривольности. Ей угрожает презрение раблезианских Панургов, которым смешны любители «длинных предисловий и подходов, к коим обыкновенно прибегают довольствующиеся созерцанием воздыхатели, заядлые постники, не притрагивающиеся к мясу». Как выразился один из персонажей «Гептамерона» Маргариты Наваррской, те, кто опален огнем настоящей страсти, «не стали бы нам живописать сейчас «Республику» Платона, которая существует только в книге, а в жизни себе не находит места».