Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Вскоре Матис сам приехал в Мюнстер вместе с портным Яном Лейденским и другими голландскими анабаптистами. Объявив себя Енохом при заключённом в тюрьму Гофмане-Илии, Матис начал своё шестимесячное правление в качестве неконституционного харизматичного лидера. Ротман стал его рупором, писал апологии и воззвания к другим сектантам с просьбой о поддержке. Поначалу Матис хотел истребить всех «нечестивцев», однако Книппердоллинк уговорил его отпустить из города около двух тысяч лютеран и католиков. На их место немедленно прибыли примерно 2500 анабаптистов с окрестных земель. Имущество эмигрантов было конфисковано, вся собственность передана в общее пользование, город взял на себя контроль над продовольственным снабжением, денежное обращение заменялось бартером (хотя конфискованные ценности город хранил для расчётов с внешним миром). Официально городское устройство не упразднили, но фактически всем заправляли двенадцать старейшин, назначенные Матисом. Такой «коммунистический» строй отчасти соответствовал условиям осадного положения, а вместе с тем отражал вечную мечту сектантов об обществе наподобие первохристианской церкви, как она описана в «Деяниях святых апостолов». Двадцатью годами ранее аналогичную картину нарисовал в «Утопии» Томас Мор.

Правление Матиса внезапно закончилось в апреле 1534 г., когда он совершил вылазку против осаждающих, дабы, по его словам, одержать «чудесную» победу. Может быть, он таким образом покончил о собой, поскольку его пророчества не сбылись? [95] Руководство тут же принял на себя Ян Лейденский, но эсхатологический энтузиазм пошёл на убыль. Все усилия по привлечению сотен новых сторонников из Голландии пресекались габсбургскими властями. Попытка переворота в Амстердаме, предпринятая на Пасху, завершилась кровавой резнёй мельхиоритов. Кольцо осады сжималось.

Ян Лейденский в ответ на это решил институционализировать харизматичное лидерство мельхиоритов, превратив его в постоянный балаган на соборной площади. После отражения атаки епископа в августе один из собратьев-пророков провозгласил Яна Лейденского царём на манер Давида. «Царь» окружил себя придворными, подражал церемониям императорского двора и пожаловал двенадцати старейшинам герцогский титул. Он заявлял, что в один прекрасный день его царство распространится на весь мир, и даровал своим «герцогам» громадные иноземные владения. Более прагматичный поступок «царя» — укрепившее его власть назначение богатого купца Книппердоллинка вице-регентом. Но самым одиозным новшеством оказалось введение принудительного многожёнства. Разве царь Давид и патриархи не придерживались этого обычая? А в Мюнстере, где до конца света надлежало, согласно Откровению Иоанна (7:4), вырастить 144 тысячи «запечатлённых», женщин было больше, чем мужчин. Подобная мера вызвала мятеж среди городских скептиков, по-видимому, довольно многочисленных, но Ян Лейденский подавил его, казнив 50 бунтовщиков. Он убил одну из собственных непослушных жён и попрал её тело ногами на городской площади. Террор стал главным методом его правления. Жуткая смесь социальных бедствий, военного положения и визионерского милленаризма позволила коммуне продержаться до июня 1535 г., когда войска католическо-протестантской коалиции взяли город штурмом, перебив жителей. Ротман погиб в бою. Яна Лейденского и Книппердоллинка пытали и затем публично казнили. Их останки подвесили в железной клетке на церковной колокольне. Пустая клетка по сей день продолжает висеть на том же месте.

Практическое влияние Мюнстерской коммуны на развитие Реформации заключалось лишь в том, что она предоставила лидерам-«магистрам» впечатляющее основание для ненависти к Schwarmerei. Никаких уроков для современного социального радикализма коммуна также не дала. Однако она представляет немалый интерес в том смысле, что проливает свет на основные механизмы европейского революционного процесса. Во-первых, она показывает, что в революции, движимой религией, теология — не просто прикрытие для политических или социальных претензий. Скорее, теология определяет политическую ориентацию и одерживает верх над социальными соображениями. Приятие или отрицание «истинного присутствия» разделяет умеренных и радикалов во всех реформированных церковных общинах. Аналогично вопрос о крещении детей или взрослых отделял ультрарадикалов от остальной части церковно-политического спектра, так же как вопрос о мирном или принудительном крещении верующих раскалывал ультрарадикалов на более толерантных, зачастую весьма достойных, сектантов и безнадёжно асоциальных преступников-анархистов. А споры о таинствах, особенно таинстве причащения, будут играть центральную роль в революционной политике вплоть до 1688 г.

Во-вторых, Мюнстер подтверждает «закономерность», которую впервые продемонстрировала гуситская революция: степень радикализма любого переворота зависит от широты охвата «системы революционных альянсов». В Мюнстере система включала всех, и это позволило в обычном процессе городской коммунальной Реформации применять самые крайние социальные меры, сохраняя прежние иерархические корпоративные структуры практически нетронутыми. В конце концов, мюнстерский «коммунизм» на деле зашёл не слишком далеко: «благочестивые» сохранили имущество и собственность, им разве что приходилось держать двери открытыми, с загородками на половину высоты — дабы не пускать в дом кур и свиней. Но такая всеохватность, конечно, не способна была предотвратить крушение, потому что мини-революция в единственном городе не могла победить в окружении нереволюционного общества. В случае с Табором та же модель породила военную машину, способную завоевать государственную власть, именно ввиду революционности всего общества. Однако табориты утратили свои первоначальные коммунистические стремления, оставшись только военной машиной. В соответствии с перевёрнутой логикой утопии обе коммуны — Таборская и Мюнстерская — предполагают параллели с современными вариантами милленаризма «осаждённых» у якобинцев и большевиков; к этим аналогиям мы ещё вернёмся в своё время.

Одним из итогов событий в Мюнстере стало укрощение анабаптизма. Эксцессы в коммуне Яна Лейденского дискредитировали насилие и революцию, даже грозили дискредитировать сектантскую религию как таковую. Поэтому в конечном счёте Менно Симонс реорганизовал в Нидерландах уцелевшие группы анабаптистов, превратив их в общины, исповедующие пацифизм и нравственную жизнь в апостольской чистоте. Послереволюционное перерождение анабаптизма в меннонизм повторяет трансформацию одного крыла таборитов в Чешское братство, а также предвосхищает превращение воинствующих английских индепендентов в квакеров. Здесь совершенно очевидна немаловажная закономерность милленаристских революционных движений.

Наследие анабаптизма этим не ограничивается. Мифы о Мюльхаузене при Мюнцере и о Мюнстерской коммуне живут как символы «предательства» Реформацией собственных евангелических обещаний. В этом отношении оба примера могут рассматриваться как грубая аналогия с левеллерами и диггерами в Англии и с французскими бабувистами — двумя посттермидорианскими всплесками отчаянного радикализма, о которых постоянно говорят, осуждая изъяны радикального кальвинизма и якобинства соответственно. Ни тот, ни другой эпизод не привёл к каким-либо особым результатам, но оба стали предвестием схожих и гораздо более дерзких революционных авантюр в будущем. Правда, Мюнстер всё равно остаётся аномалией Реформации.

А что же магистральное движение? Когда оно дошло и дошло ли до своего термидора? Термидор, проще говоря, означает конец прогрессивного скачка революционных перемен наряду с угасанием «лихорадки» энтузиазма. Очевидно, что 1525 г. ознаменовал ослабление обеих тенденций, хотя на протяжении века они периодически снова будут возникать не только в Мюнстере, но и в других частях Европы. Чем же завершилась исходная германская и лютеранская «Реформация как революция»?