Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Тем не менее ещё двадцать лет концепция Английской революции неизменно главенствовала в истории Стюартов. Наиболее искусно её пропагандировал Лоренс Стоун, переселившийся в Америку и попавший (на сей раз удачно для себя) под влияние социальной науки «стасиологии» [147]. И, конечно, с усиленным вниманием продолжалось изучение социально-экономической ситуации, сильно обогатившее наши знания. Но выражение «буржуазная революция» постепенно исчезало из оборота, даже сам Хилл отказался от строгого определения джентри как сельских капиталистов и стал говорить, что 1640–1660 гг. лишь создали общие условия, которые позже сделали возможным капиталистическое развитие [148].

Разумеется, в конечном счёте «промарксистская» социальная история, характерная для середины XX в., не устояла под ответным ударом политического и идеологического «ревизионизма». Перемены были обусловлены не только очевидным крушением теории буржуазной революции; свою роль, несомненно, сыграло и то, что изрядно потускнел глянец отечественного социализма в Англии и «реального социализма» за рубежом. Ощущение исторической особенности Британии заметно усилилось, когда трёхсотлетие событий 1688–1689 гг. с точностью до нескольких месяцев совпало с двухсотлетием 1789 г. и крахом коммунизма в Восточной Европе.

Новую страницу в историографии ещё в 1971 г. открыл Конрад Расселл работой «Кризис парламентов: Английская история, 1509–1660», явно избрав столь неброское заглавие, дабы избежать термина «революция» [149]. Впрочем, это не означало возврата к виговской интерпретации, так как «ревизионисты» были против телеологического взгляда на британскую историю, хоть национального, хоть марксистского. Согласно ревизионистской точке зрения, всё, что осталось от драмы XVII в., — цепь кризисов, в которых парламент, точнее, любой из парламентов являлся не столько институтом, сколько событием. Лишь после чередования этих кризисов к концу столетия определилось, выживет ли парламент, чтобы стать опорой британской государственности. Следовательно, при исследовании противоречивых 1640–1660 гг. объяснять надо не вспышку революции, а истоки гражданской войны. Слово «революция» годится в лучшем случае для безусловно радикального момента казни короля в конце 1640-х гг. [150] Ревизионизм продолжает существовать по сей день в виде «номиналистского», по выражению Расселла, стиля, колеблющегося между антиревизионистскими выпадами и неоревизионистскими изысками.

Что же будет означать термин «английская революция» в данной книге? Очевидно, и акцент радикалов на 1640–1660 гг., и внимание вигов к 1688–1689 гг. отчасти оправданы. Первый из этих периодов — самый поразительный и насыщенный эпизод столетия; без него не было бы и 1688 г. Вместе с тем кризис, начавшийся в 1640 г., урегулировала не Реставрация 1660 г., а скромный «последний толчок» 1688 г., который в результате по праву считается моментом закладывания фундамента современной британской политики и сопровождающего её национального мифа. Поскольку 1688 г., бесспорно, является ключевым наследием века, «английской революцией» мы здесь будем называть весь кризис 1640-1660-1688 гг.

С такой точки зрения, 1640–1660 гг. — действительно долгий интервал, перерыв в национальном развитии, как утверждает виговская интерпретация. Однако если Хилл и марксисты чересчур размахнулись, делая из этого периода буржуазную революцию, то «ревизионисты» зашли слишком далеко в обратную сторону, сводя его к «кризису парламентов» и тем самым превращая начало гражданской войны в главную загадку, требующую объяснения. Тем, кто не участвовал в дебатах, Лоренс Стоун в 1970 г. предложил компромиссную позицию: «Саму войну объяснить сравнительно несложно; сложнее разгадать, почему большинство признанных государственных и церковных институтов — корона, суд, центральная администрация, епископат — так позорно пали за два года до неё» [151]. Позже к перечисленным потерям добавился парламент. Это практически максимум всего, что можно сделать для демонтажа «традиционного» европейского порядка. Кроме того, со времён гуситского восстания двухсотлетней давности английская драма стала первым европейским переворотом, который дошёл до крайностей сравнимого масштаба, и первым, с которым сознательно ассоциировали свои действия участники всех последующих революций. Несомненно, подобных достижений достаточно, чтобы зваться революцией.

Формулировку Стоуна необходимо дополнить последней загадкой: почему признаваемые им катаклизмы оставили столь малый след в британской истории? Как мы увидим ниже, главными настоящими наследниками Английского содружества были американские отцы-основатели. В Англии же сохранилась лишь полупохороненная, но не сказать, чтобы совсем несущественная традиция нонконформистского радикализма. Наиболее видный его представитель, пожалуй, оппонент Бёрка — Томас Пейн, которому пришлось искать свою революцию за океаном или Ла-Маншем. Мы можем поставить в один строй с ним таких историков середины XX в., как Хилл и Э.П. Томпсон, искавших свою — в московском мираже. Дома они утешались сектантами XVII в. и промышленными рабочими до 1832 г. — протопролетариями, которым не довелось стать локомотивом истории, как бы их выявление ни стимулировало развитие историографии [152].

В чём же суть долгой революции 1640–1688 гг.? Здесь виговская традиция, при всей её упрощённой телеологии и преувеличенном манихействе, зрила в корень. На всех этапах этой революции решался конституционный вопрос взаимоотношений парламента и короля или, как сказал Маколей, перехода от «средневековой смешанной монархии к современной смешанной монархии». Одновременно (и отнюдь не во вторую очередь) шла речь о правильной христианской доктрине и надлежащей церковной организации, что в конечном счёте открыло перспективы для современной толерантности. Каковы были глубинные причины революции — другой вопрос, но никто не может спорить с тем, что современники эпохи думали, будто сражаются именно за две указанные выше цели.

Если по поводу статуса «Великого мятежа» как революции есть сомнения, то насчёт того, являлась ли монархия первых Стюартов государством, сомнений нет. Но каким государством? Привычный ярлык для европейского государства того времени — «новая монархия». В качестве стандартных примеров приводятся Испания Фердинанда и Изабеллы, Франция Людовика XI, Англия Генриха VII. Что касается Англии, то ещё вопрос, можно ли определять тюдоровскую «новую монархию» как абсолютизм. Сами Тюдоры, конечно, считали, что можно: Генрих VIII после разрыва с Римом именовал своё королевство «империей», а Елизавета себя — «абсолютным государем». Тем не менее позже значительная часть тех, кому «миф творения» Великобритании представлялся сплавом актов национального самоутверждения, от демарша Генриха VIII в 1529 г. до провала абсолютистских претензий Стюартов в 1688 г., не желали вешать «континентальную» «алую букву» на предшественников последних. На самом деле режим, унаследованный Стюартами от Тюдоров, был абсолютным настолько же, насколько и любое другое династическое правление его времени. Расхождение появилось только в XVII в., когда «новая монархия» почти повсеместно скатилась к настоящему абсолютизму; наиболее совершенным его примером служило, разумеется, государство Людовика XIV (или Льюиса XIV, как назвал его Маколей), на фоне которого и стали наноситься завершающие штрихи британского национального мифа [153].

Возможно, прояснить проблему поможет беглый взгляд на её longue duree. В Европе становление государств происходило в три стадии. Вначале консолидировалась феодальная монархия XII–XIII вв., при которой пирамида вассалитета наконец стала более или менее эффективной командной структурой, но ничего похожего на прямую власть короля над страной не наблюдалось. Затем возникла «новая монархия» конца XV–XVI вв., приблизившаяся к прямому королевскому правлению вследствие ликвидации или укрощения высшей знати. И наконец, на первую половину XVII в., главным образом благодаря «военной революции», пришлась очередная волна государственного строительства, породившая в итоге государство, которое напрямую контролировало национальную территорию и потому безоговорочно может быть названо современным. Эти процессы сопровождались также развитием идеи высшего средоточия власти, или суверенитета, в политии, сформулированной Жаном Боденом в 1576 г., и принципа «интересов государства» (ragione di stato), впервые предложенного Джованни Ботеро в 1589 г., который превратил благополучие суверенной власти в самоцель, освободив её от традиционных нравственных ограничений. В контексте данной третьей стадии и следует рассматривать политику первых Стюартов. Карл I, в сущности, пытался подражать своему шурину Людовику XIII. К несчастью для него, он не располагал финансовыми и военными ресурсами последнего. Поэтому в самом глубинном смысле английская революция представляла собой отказ мириться с абсолютистской моделью построения государства и проведение неизбежной трансформации традиционной политии под руководством парламента, а не монарха.