История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

А если понадобится эффектно выйти из игры? Лишитесь чувств! «Обмороки имеют то приятное свойство, что не причиняют ни малейшей боли, не утомляют, их можно повторять в свое удовольствие: даже если вы ими злоупотребите, вреда не будет». Чтобы изо рта пошла пена, достаточно некоторое время не глотать слюну, поднакопить ее. Глаза должны блуждать, переходя с одного предмета на другой, а потом с ужасающим выражением остановиться на той, что спровоцировала у вас это состояние. «Бледность при обмороках не столь уж необходима; остановившиеся глаза, открытый рот, неподвижность во всех членах смогут ее заменить». А самый важный ход — нервический припадок: он позволит разразиться монологом. «Мизансцену организовать легче легкого, можно даже рискнуть и дать первое представление без единой репетиции», — поучает тот же автор.

И тут не добились успеха? Остается самоубийство. Средство радикальное, только желательно вовремя остановиться. По большей части бывает достаточно одной лишь угрозы. Но, так или иначе, некий молодой человек, не сумев пронять непреклонного отца любимой, достиг вожделенной цели, засунув пистолет себе в рот и прострелив щеку. Но поскольку тут есть риск раздробить себе челюсть, мы бы не рекомендовали прибегать к подобным крайностям. Так что «от черной булавки до дуэльного пистолета» использовать можно все мыслимые приемы самоубийства, но «пусть это будет всего лишь простая видимость», — напутствует Блокель.

Шантажировать самоубийством — прием старинный. К примеру, принц Уэльский (будущий Георг IV) в 1784 году прибегнул к его помощи, чтобы соблазнить миссис Фитцгерберт. Получив чисто случайно кинжальную рану на боку, он приказал известить ее и заставил поверить в попытку самоубийства. При виде его окровавленного тела она наконец уступила. А потом их брак был объявлен недействительным. Романтики вообще злоупотребляли этим приемом. Некая приятельница Мари Лафарж столкнулась с подобным же шантажом — назойливый поклонник грозился пустить себе пулю в лоб. Маневр удался: ко всеобщему изумлению их свадьба состоялась несколько месяцев спустя! Берлиоз в истории с Гарриет Смитсон действовал таким же образом. Когда она его упрекнула, что он не любит ее, он у нее на глазах проглотил несколько шариков опиума. «Ужасные крики Генриетты!., предельное отчаяние!., мой язвительный смех!., желание выжить, пробудившееся при виде этих бурных протестов любви!..» Тогда он принял ипекакуану — рвотный корень подействовал, он трое суток проболел, зато женился на любимой. Что же это было — реальное отчаяние или притворство? Не может не показаться странным, что у страстного влюбленного в нужный момент под рукой нашлись и яд, и рвотное.

Цинизм Мориса Алуа дает нам понятие о состоянии духовного здоровья населения Франции, которое в области чувства вот уже целое поколение не получало грозовых метеосводок. Разыгрывая безумную страсть, мужчины сохраняли хладнокровие. Глупо до смешного: «Есть там кто-нибудь, чтобы обратить внимание?» — тревожится персонаж стендалевского «Катехизиса повесы». Всему этому обучаются — писанию огненных метафорических писем, нанизыванию вычурных бесконечно длинных фраз, лихорадочной экспрессивности; «засим побренчите на гитаре, спойте ночной романс — победа вам обеспечена», — советует Блокель. В письмах не следует скупиться на восклицательные и вопросительные знаки и многоточия: «…все это суть способы некоторым образом подчеркнуть, что вас обуревают страсти, — поясняет он же, — на сердце молоденьких девиц это производит большое впечатление. Любовное письмо без восклицательных знаков — все равно что актриса без румян».

На протяжении столетия экзальтированным натурам встреча влюбленных казалась таинством, отмеченным волей небес. Судьба или Провидение сводят вместе две души, призванные заключить мистический союз; они не вправе упустить столь экстраординарный случай. Убедить в этом ту, которую хочешь соблазнить, — такой же метод кадрежа, как любой другой. Родольф в «Мадам Бовари» прибегает к нему без малейших угрызений, когда во время достопамятной беседы на сельскохозяйственной выставке толкует Эмме о том, что их неодолимое влечение друг к другу проистекает из таинственных глубин некоего прошлого существования.

Кое-кто и впрямь чувствует так. Ален-Фурнье, живя на полном пансионе в лицее в Лаканале, однажды решил воспользоваться праздничным днем — Вознесение пришлось на среду 1 июня 1905 года, — чтобы посетить Салон в Гран-Пале. Девушка, спускавшаяся по ступеням дворца, поразила его: он тотчас понял, что это женщина его жизни. Как всякий школяр, он был не силен в тактике обольщения — только и смог, что последовать за нею до бульвара Сен-Жермен. Ежедневно, как только позволяло расписание его занятий, он отправлялся дежурить у ее дома. Десятого числа чудесное видение, выглянув в окно, заметило его и улыбнулось. Назавтра он дошел за ней до храма Сен-Жермен-де-Пре и, когда после службы она вышла оттуда, осмелился заговорить. Она сухо, как и положено, одернула его, но потом смягчилась и сама увлекла его на берег Сены, где они долго разговаривали. Уходя, она дважды обернулась. И все. Но импульс к созданию одного из шедевров XX столетия был дан: Ивонна де Кьеврекур станет потом Ивонной де Гале, героиней романа «Большой Мольн».

Приключение не столь заурядно, как может показаться. Его начало и конец — среда 1-го и воскресенье 11 июня — для такого пламенного христианина, как Ален-Фурнье, даты далеко не безразличные: ведь он увидел девушку на Вознесение и заговорил с ней в день Пятидесятницы. Таковы факты, их не подвергнешь сомнению, зато можно думать, что день, когда Христос вознесся на небо, и день, когда Дух Святой снизошел на апостолов, были открыты для «чуда» этой встречи. И праздновать ее годовщину Ален-Фурнье будет отныне не 1 июня, согласно фиксированной дате, а на Вознесение, которое приходится на разные дни. Ибо в его сознании пережитое осталось приключением, относящимся к области духа.

К тому же здесь случай предстал в безукоризненном оформлении, будто в раме. Девушка, которая выходит из Салона и обитает на бульваре Сен-Жермен, заведомо из хорошей семьи. И наконец, эти события развивались согласно схеме предыдущей важной для будущего писателя встречи, которая имела место в 1903 году: повторение спустя два года сходных обстоятельств (да еще и совпадение имен!) казалось знаком свыше. Такая вера в предопределенность, с одной стороны, придала юноше храбрости, чтобы последовать за незнакомкой и подойти к ней, с другой — сковала его леденящим сознанием долга, повелевающего оставаться на высоте своего предназначения.

Потребность увидеть и полюбить живое воплощение небесного лика влечет за собой неожиданные последствия. Легко ли походить на невоплощенный дух? В 20-х годах XIX века верхом обольстительности стали бледность, худоба, туманный блуждающий взор. Вожделенная «morbidezza» («благородная бледность»), придающая сходство с потусторонним видением, достигалась ценой упорного умерщвления плоти, которое заодно служило залогом благочестия женщины. Княгиня Бельджойозо обыгрывала оба аспекта неотразимости — мистический и замогильный. Приходя к ней с визитом, «ее обыкновенно заставали в часовне, коленопреклоненной на молитвенной подушечке, в оранжевом луче, падающем от готического витража, в окружении пыльных фолиантов, а у ног ее покоился череп», — пишет биограф Мари д’Агу. Сама Мари находит это доведенное до совершенства искусство смешным: «Бледная, тощая, костлявая, с горящими глазами, она играла на своем сходстве с бесплотной тенью или кошмарным видением». Некоторые использовали этот род обольщения вполне сознательно. Одна юная особа, желая испытать чувства своего поклонника, выдавала себя за чахоточную: «Я хотела проверить, насколько глубокое впечатление это произведет на него». Верно и то, что он всякий раз падал в слезах к ее ногам и предлагал умереть вместе.

Успех «Дамы с камелиями» привел к тому, что образ красавицы, трогательно угасающей от туберкулеза, вошел в моду. Особенно охотно эту роль примеряли на себя дамы сверхчувствительные и скованные застенчивостью. Фредерик Сулье не без иронии изображает, какие труды во имя обольщения предпринимает стареющая вдова с наклонностями к романтической мечтательности, бледная от вечного сидения взаперти. Когда приятельница, застав ее в разгаре дня распростертой на козетке при свете фарфорового ночника, с тревогой спрашивает: «Вы занемогли?», та отвечает: «Нет, я жду его». Ее тактика достойна вампира. Обронить платок, который он из вежливости поднимет, обеспечив тем самым возможность соприкосновения. Осведомиться о вкусах своей добычи и, каковы бы они ни были, объявить, что разделяет все эти пристрастия. Чуть не силком вырвать обещание нового рандеву под предлогом, что она хочет показать ему альбом. Когда же визитер явится к ней, он найдет ее в осмотрительно подготовленной для этого случая полутьме. «Это женщина в длинном белом пеньюаре, на ней черные гагатовые браслеты и такое же колье с крестом, который тонет в глубоком вырезе. Она страдает, изнывает, томится; неопытный мальчик растает и проникнется жалостью». Она пожимает ему руку. Если это для него в новинку, он решит, что нет иного выхода, кроме как ее соблазнить; если же он почует ловушку и захочет удрать, она переходит в наступление и вцепляется, как может, — обычно виснет у гостя на шее, и «если эта женщина не совсем страшилище, его 18 лет довершат остальное».