Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Какое отношение данные сравнения имеют к английскому примеру? В Англии парламентская оппозиция короне и пуританская оппозиция официальной англиканской церкви вообще никак не были связаны с равенством. Речь шла только о свободе, хотя и не в том смысле, что у американцев. Здесь имелась в виду свобода институтов, а не индивидов. Разумеется, исторические права англичан почитались священными, однако для их создания не требовалась революционная борьба; считалось, что они в достаточной мере гарантированы существующим обычным правом, якобы идущим от «Великой хартии вольностей», в настоящее же время нужно лишь освободить их от тирании новой королевской «прерогативы». Нечто подобное и сделал в ходе своей первой сессии «Долгий парламент». После этого борьба за свободу означала борьбу за вольности — и за само существование — парламента как органа против короны. Англичане не разделяли взгляд на монархию саму по себе как на тиранию, к которому пришли в ходе своей революции французы. В религиозных вопросах английская революция (или, как говорили тогда, «дело») подразумевала борьбу за выборную, но олигархическую организацию церкви (пресвитерианство) либо за выборную и конгрегационную (индепендентство). В какой-то мере обе группировки боролись за индивидуальную свободу совести, логическим следствием которой являлась веротерпимость. Однако терпимости требовали в отношении «деноминаций» (как стали называть различные религиозные течения в XVIII в.), а не индивидов. Наконец, эти конфессиональные «свободы» предполагались лишь для немногих избранных, а не для человечества в целом, огромное большинство которого относилось к категории «нечестивцев». Посему в борьбе англичан отсутствовал элемент универсализма, то есть идея прав, политических или религиозных, которые должны быть доступны, хотя бы потенциально, всему людскому роду. Свои свободы, привилегии, избирательные права они считали историческими и исключительно английскими, раз именно они за них сражались и их завоевали. Таким образом, английский «Билль о правах», принятый в 1689 г., — это билль о правах парламента, а не самых разных подданных короны.

Американцы же, напротив, дополняя свою конституцию «Биллем о правах», расширили общие принципы «Декларации независимости», чтобы предоставить конкретные права и всем отдельным гражданам, и их добровольным ассоциациям, религиозным или политическим. Поэтому универсализма в американском документе значительно больше, нежели в его более архаичном британском аналоге. Впрочем, даже расширенные права американцев касались исключительно вещей, которые государство — и только на федеральном уровне — может или не может делать в рамках их особой национальной конституции.

Процесс абстрагирования и универсализации прав достиг своей кульминации в ходе французской революции. Несмотря на то, что «Декларация прав человека и гражданина», аналогично американскому случаю, прилагалась к конкретной национальной конституции, она не служила лишь её дополнением. Она была разработана ещё до обсуждения проекта самой конституции и представляла собой преамбулу, провозглашающую фундаментальные принципы будущего управления нацией. Французы придали концепции прав абсолютный и универсальный характер, назвав свой документ декларацией «прав человека» — то есть прав, потенциально имеющих силу в любом месте в любое время. Более того, декларация 1789 г. включалась в качестве преамбулы почти во все последующие 11 конституций Франции и играет ту же роль в нынешней.

Глядя на такое сочетание идеологического постоянства и институциональной изменчивости, англосаксонские критики (начиная с возражений Томаса Джефферсона Лафайету в 1789 г.) утверждали, что лучше двигаться от конкретного и частного к общему и универсальному, а не наоборот. Однако мировая общественность считает иначе. В 1948 г. ООН приняла «Всеобщую декларацию прав человека», разработанную международной комиссией под председательством Элеоноры Рузвельт, где синтезированы французская и американская точки зрения; в 2000 г. ещё не оперившийся Европейский Союз принял «Хартию об основных правах», согласно которой граждане стран — членов ЕС, даже стоящей несколько особняком Великобритании, могут подавать в суд на свои правительства. Для современности критерий универсальности, по всей видимости, является нормой, когда речь идёт о человеческих ценностях и достоинстве.

В последний раз в столь всеобъемлющей форме он встречался в религиозной идее личного бессмертия души, особенно в её христианском варианте, согласно которому Бог воплотился в человека, дабы искупить грехи всего человечества. Разумеется, «христианский мир» существовал в ограниченном географическом ареале, видя себя окружённым язычниками и неверными. И, конечно, с XI в. (как минимум) он раскололся на греческую и латинскую части; а последняя с XVI в., в свою очередь, — на католичество и различные формы протестантства. Тем не менее принцип всеобщности или «кафоличности» утверждался им как основополагающий, то есть провозглашалось потенциальное единство человеческого рода. В сущности, «Четыре Пражские статьи» можно считать первой неуклюжей попыткой определения прав не в духе партикуляристской феодальной хартии, а в религиозном смысле, как свободы совести: права слышать Слово Божье на чешском языке и причащаться под обоими видами.

Иными словами, каждая европейская революция не только становилась радикальнее предыдущей: весь европейский революционный процесс в целом носил кумулятивный характер. Таким образом, гуситская протореволюция, вспыхнувшая в основном на религиозной почве, по сути, способствовала возникновению не оформленного теоретически конституционализма, который предопределил новый раунд завершённых революций — в Нидерландах и Англии, хотя эта преемственность, конечно, открыто не признавалась. (Вспомним, что лютеранская Реформация была незавершённой революцией.) Затем английская революция, поскольку она представляла собой также радикальную Реформацию, опиралась на континентальную кальвинистскую идеологию и экклезиологию, включая теорию политического сопротивления эпохи французских религиозных войн. Столь же очевидно, что американцы подхватили эстафету у англичан, с их историческими правами английской нации, сформулированными в 1688 г., обобщив последние в терминах естественного права, идущих от стоиков и средневекового «христианского мира». Наконец, французы начали с того, на чём остановились американцы, и завершили процесс универсализации: права человека стали внеисторическими рациональными принципами, основанными на истинно народном суверенитете и влекущими за собой социальное следствие — идею равенства.

Чего же следовало ожидать дальше? Только попытки начать с вечно не выполняемого обещания равенства вкупе с ещё более неуловимым «братством» и добиться их путём последней и совершенной революции. В XIX в. это «второе пришествие 1789 г.» получит название «социализма». Он станет великим теоретическим проектом девятнадцатого столетия и великим практическим экспериментом двадцатого.

Часть III. В поисках социалистической революции

9. От первой современной революции к первой ожидаемой революции, 1799–1848. Обзор девятнадцатого столетия

После 1789 г. больше не могло быть «неумышленной» революции. Поток перемен, начавшийся в 1776 г. и достигший кульминации в годы после Бастилии, показал миру, что условия человеческого существования можно преобразовать. Открылся секрет, что история делается посредством революций, и сценарий современной драмы освобождения предстал перед миром, как открытая книга. Люди получили возможность ожидать более совершенного воплощения этого сценария в жизнь, рассуждать о его природе и развитии, даже организованно инициировать его начало. Поэтому для столетия с 1815 по 1914 г. характерна культура постоянных революционных ожиданий.

Более того, американская и французская революции между собой определили, как должны выглядеть преобразованные условия человеческого существования. Несмотря на существенные различия в деталях, обе установили, что это — республика, основанная на либеральных, эгалитарных и светских принципах. Американцы пришли к этому идеалу более лёгким путём, просто повернувшись спиной к традиционному европейскому порядку; французы же могли прийти к нему лишь путём тернистым, уничтожив наследие, уходившее корнями гораздо глубже двух столетий королевского абсолютизма — в мир «двух мечей» и «трёх сословий». Но, невзирая на данную разницу, монархической и аристократической Европе оба примера справедливо представлялись в равной мере чуждыми и губительными.