История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

Чрезвычайно высокое мнение о честности и прямодушии самых деятельных членов Парламента, и особенно м-ра Гемпдена, долго не позволяло ему заподозрить здесь какой-либо тайный умысел против мира в королевстве, и даже расходясь с этими людьми в своих выводах, он по-прежнему твердо верил в благородство их целей. Но когда он основательнее познакомился с истинным смыслом законов и ясно увидел их стремление подчинить законы воле одной или обеих Палат, то уже не было человека, который энергичнее бы противился подобным попыткам и доставлял противной партии больше затруднений силой своего ума и неотразимостью доводов. Постепенно на него стали смотреть как на сторонника двора, чему сам он, впрочем, так мало способствовал, что отклонял те авансы и даже те предложения, которые обязан был принять во внимание хотя бы из простой учтивости. Он столь ревниво заботился о том, чтобы никто и вообразить не мог, будто его влекут высокие звания и чины, что даже выказывал нарочитое нерасположение к двору и к придворным, делая все, чтобы единственным основанием для благосклонности короля или королевы могли стать только истинные его заслуги и ничто другое.

По названной причине, когда прошел слух, что король намерен сделать его советником (для чего поначалу не было никаких других оснований, кроме его соответствия этой должности), он сразу же решил отклонить эту честь, и лишь настойчивые советы и уговоры друзей заставили его в конце концов принять должность. А впоследствии, узнав, что король задумал назначить его своим государственным секретарем, он вновь твердо решил отказаться, объявив друзьям, что по характеру своему совершенно неспособен к такой службе, и что ему пришлось бы делать то, что лишило бы его душевного спокойствия, либо уклоняться от таких действий, которые необходимо совершать человеку, коему оказано столь высокое доверие — ибо самые честные и справедливые люди всякий день делают то, чего он себе никогда не позволит.

Два мотива побудили его принять Государственные печати, и если бы не их влияние, он бы с твердостью от этого уклонился. Первый — мысль о том, что непринятие им должности способно бросить тень на самого короля, ведь иные могли бы подумать, будто от такой великой чести и от столь высокого поста он отказывается потому, что вместе с исполнением своих обязанностей ему бы пришлось совершать и какие-то другие, неправомерные действия. Свое согласие он посчитал прямым долгом совести, ибо знал, что король предпочел его другим людям прежде всего потому, что видел в нем человека более честного, чем другие. Во-вторых, он не хотел, чтобы его отказ был истолкован как следствие малодушного опасения чем-либо не угодить Палате общин, ибо он столь же пылко стремился снискать себе славу поступками справедливыми и благородными, сколь глубоко презирал все низкие средства для ее достижения.

По этим причинам он подчинился воле короля и стал его государственным секретарем, со всевозможными знаками преданности и смирения изъявив свою признательность за столь высокую честь; и чувство великой ответственности действительно переполняло его сердце. С двумя вещами, однако, он так и не смог примириться, пока исполнял эту должность, иначе говоря — до самой своей смерти. Во-первых, с использованием шпионов, с любым поощрением и поддержкой их действий. Я говорю здесь не об отважных разведчиках, которые с риском для жизни пробираются к неприятельскому лагерю и добывают важные сведения о численности и расположении вражеских войск, но о тех, кто порочными средствами или ловким притворством втирается в доверие к людям и таким путем добывает тайные сведения, важные для государства. Во-вторых — с обычаем вскрывать письма под тем предлогом, что содержание их может заключать в себе нечто опасное. О первом он говорил, что подобные орудия, прежде чем их можно будет с успехом пустить в ход, должны истребить в себе всякую честность и душевное благородство, а значит, впоследствии им уже никогда и ни в чем нельзя будет верить, и что ни один частный успех не сможет оправдать тот громадный ущерб всему человеческому обществу и страшное развращение нравов, которые повлечет за собой потворство таким людям. Вскрытие же чужих писем он считал вопиющим нарушением естественного закона, преступить который не вправе ни один человек, какую бы высокую должность он ни занимал.

Храбрость его была самого чистого и пылкого свойства, и он был настолько чужд страха, что искал опасности сам. А потому при любой возможности принять участие в деле он присоединялся к тем эскадронам, которые, судя по рвению и задору их командиров, ожидал самый жаркий бой, и во всех подобных схватках он выказывал изумительную бодрость и чувство товарищества; рубить же бегущих неприятелей (чем в ту пору обыкновенно и кончалось дело) ему было не по нраву, и он никогда не рвался за ними в погоню, а напротив, пытался остановить ненужное кровопролитие. При Эджхилле, когда враг был разгромлен, Фолкленд, рискуя жизнью, встал между бросившими оружие неприятелями и разъяренными победителями, так что кому-то могло показаться, что он явился на поле брани единственно из любопытства, чтобы взглянуть в лицо опасности, а также из человеколюбия, желая предотвратить бессмысленное пролитие крови. < Между тем он чувствовал глубокое влечение к воинскому ремеслу и в свое время, еще не достигнув совершеннолетия, отправился в Голландию в надежде получить офицерскую должность, а вернулся в Англию лишь по причине отсутствия военных действий. >

Но с началом этой противоестественной войны свойственные его натуре живость и веселость омрачились, и душой его стали овладевать печаль и уныние, в прежние времена совершенно ему чуждые. Впрочем, будучи одним из тех, кто верил, что одна битва способна решить все споры, и что победа одной из сторон окажется столь решительной, что другая принуждена будет подчиниться любым условиям победителя (каковые предположение и заключение, твердо укрепившись в умах большинства людей, помешали им тогда воспользоваться многими действительными выгодами и преимуществами), он силился побороть в себе эти настроения. Но когда король вернулся из Брентфорда, а Палаты в своем неистовстве постановили не вступать ни в какие переговоры о мире, эта хандра, прежде лишь временами на него находившая, превратилась в постоянную угрюмость. Он, который был когда-то со всеми столь открытым и приветливым, что лицо его служило собеседникам верным зеркалом его души; он, который считал недовольный вид и мрачность физиономии чем-то вроде дурного тона и неучтивости, вдруг стал менее любезным, а затем — унылым, бледным, подверженным сильнейшим приступам меланхолии. В своем платье и костюмах (а в прежние времена он всегда выказывал в таких вещах больше тщания, щегольства и склонности к тратам, чем это обыкновенно свойственно людям столь высокого духа) он стал теперь не просто небрежен, но даже неряшлив; принимая же по должности просителей, а также обычные или чрезвычайные ходатайства и обращения, он бывал порой столь резок, раздражителен и суров, что иные люди, не знакомые с его истинным нравом и характером, считали его надменным и спесивым — качества, от которых ни единый из смертных не был так далек.

Когда же возникали надежды на заключение мира и предпринимались соответствующие попытки, он вновь оживлялся и с величайшей настойчивостью и усердием делал все, что, по его мнению, могло способствовать их успеху. Нередко, сидя в кругу друзей, после долгого молчания и тяжких вздохов, он начинал повторять печальным, срывающимся голосом: Мир! Мир!; а потом, не в силах сдержать своих чувств, говорил, что мучительное зрелище войны, мысль об уже постигших королевство бедствиях и о новых несчастьях, ожидающих Англию в будущем, лишают его сна и скоро разорвут его сердце. Иные даже полагали (или делали вид, что полагают), будто он столь пылко жаждет мира, что будет рад, если король купит его за какую угодно цену. Это была нелепая клевета, но она побуждала его участвовать в опасных предприятиях с большей готовностью, чем другие люди — дабы все могли убедиться, что его страстное желание мира проистекает отнюдь не из малодушия и не из боязни рисковать собственной жизнью.