Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Такой разрыв по фазе между «европеизирующейся» Россией и западным оригиналом означал, что Россия никогда не сможет просто повторить европейское развитие по восходящей. С каждым новым этапом трансформации Запада ей приходилось за два-три десятилетия пробегать путь, который там занимал не менее полувека. В результате образец, заимствованный у атлантического Запада, как правило, упрощался или искажался [300].

Данный процесс особенно обострился, когда «старый режим» уступил место новому. В XVIII в. европеизация означала для России замену традиционного нерегулярного ополчения регулярной армией, вооружённой новой артиллерийской и фортификационной наукой. Однако распространение на Западе идей демократии после 1789 г. привело к пересмотру понятия «современность», вследствие чего Россия с её двумя основными институтами — самодержавием и крепостным правом — вновь оказалась в числе отсталых.

1789 г., а особенно армии Наполеона показали то же самое крепостническим австрийской и прусской монархиям. Результатом стала «революция сверху», эхом перекликавшаяся с предшествующей французской «революцией снизу». Однако к востоку от Рейна это эхо заглушалось иными историческими условиями. В Западной Европе крепостное право исчезло в XIII в., но в Центральной Европе его в XVI в. восстановили, и экономическое гражданское общество было здесь развито очень слабо. Поэтому идеалы 1789 г. могли проникнуть на восток, только изменив обличье. В Пруссии в итоге возникло реформаторское движение 1807–1812 гг., которое осуществило, в несколько отфильтрованной форме, часть французской революционной программы, совместимую с наличием автократии и аристократии: добилось отмены крепостного права, толики местного самоуправления и введения всеобщей воинской обязанности. (Австрия поддалась давлению Запада не так быстро, как Пруссия: крепостное право там было отменено лишь в 1848 г., жалкий парламент, «дарованный» в том же году, — распущен в следующем, в отличие от прусского ландтага 1849 г., и не появлялся на сцене до 1867–1868 гг.)

Отголоски 1789 г. добрались до России спустя двадцать лет после того, как настигли Пруссию, и произвели двойной эффект: радикализировали культуру российской элиты и отбили у монархии желание подражать Европе дальше. Сначала эти отголоски привели к восстанию декабристов в 1825 г., которое представляло собой не революцию, а заговор офицеров-дворян с целью введения конституции и отмены крепостного права. Неизбежный провал их авантюры спровоцировал второй, противоположный ответ на вызов со стороны новой Европы. В течение тридцати лет правления Николая I прежняя просвещённая монархия, со времён Петра до Александра I подчёркивавшая свою принадлежность к Европе, постаралась изолировать российское государство от западной «заразы», создав культ самодержавия как единственно верного пути для России. Так возникла теория консервативного российского «особого пути», которая останется государственной доктриной до последних дней «старого режима».

Вместе с тем славянофилы выдвинули идеал более открытого консерватизма. Не приемля западный конституционализм, они ратовали за ограничение самодержавия посредством «свободы слова» и неофициальной автономии «общества», под которым подразумевали образованную (и вестернизированную) элиту нации. С их точки зрения, истинный путь России состоял не в индивидуализме, а в «соборности» — согласии и единении в церкви и обществе, ярчайшим примером которого служила крестьянская община. Тогда (как раз в период Июльской монархии во Франции) российская общественная мысль впервые обратила внимание на этот институт, дабы показать, что Россия не нуждается в последней демократической новинке Запада — социализме.

Отвечая славянофилам, левая часть «общества» модернизировала программу декабристов. «Западники» разделились на два лагеря. Умеренные полагали, что постепенное реформирование сверху в конечном итоге приведёт к замене самодержавия и крепостничества конституционным устройством и, следовательно, к сближению России с Западом. Радикалы, вторя авангарду оппозиции Июльской монархии, искали этого сближения в революционном социализме. Так накануне 1848 г. российские ультралевые одновременно со своими западными наставниками стремительно начали собственную карьеру на поприще прогнозирования революции.

Однако эти радикалы не могли заимствовать западную модель буквально, так как в России демократическая идея была применима лишь к крестьянам — «народу». Данное обстоятельство вскоре породило специфически российский радикализм, получивший название «народничества».

Основы его заложены А.И. Герценом и М.А. Бакуниным. В 1840-е гг., подобно Марксу, впоследствии ставшему их противником, они прошли через провинциальную версию немецкого левого гегельянства; затем, опять же как Маркс, в канун 1848 г. отправились на Запад в поисках «революции». Перед лицом её провала их озарила мысль, что ключ к освобождению человечества, возможно, находится вовсе не на Западе. К 1849 г. они, следуя примеру славянофилов, выдвинули теорию, что самый передовой западный идеал, социализм, может быть реализован в России раньше, чем в Европе, на основе крестьянской общины. Этот социальный институт уже практически является «социалистическим» — собственность в общине не частная, а периодически перераспределяется в соответствии с изменяющимися потребностями крестьян. Значит, всё, что нужно для того, чтобы сделать общину социалистической в полном смысле слова, — революция, в ходе которой народный гнев сметёт самодержавие и лишит владений паразитов-помещиков.

Эта заманчивая фантазия подкреплялась более реалистичным соображением, что грозное российское самодержавие на самом деле достаточно уязвимо. Учитывая жестокость примитивной двухклассовой социальной системы, на которой оно базировалось, ни просвещённая элита, ни дегуманизированный «народ» не питали к нему привязанности. Убедительные доказательства тому с избытком предоставляла долгая история российских крестьянских бунтов, от Смутного времени в начале XVII в. до восстания Стеньки Разина в его конце и Емельяна Пугачёва в 1773–1775 гг., — все они по мощи намного превосходили и французскую Жакерию 1358 г., и Крестьянскую войну 1525 г. в Германии. Следовательно, в России будет гораздо легче разжечь революцию, чем на Западе, где между государством и народом стоит крепкая буржуазия, гася радикальный пыл полумерами в виде конституционализма с имущественным избирательным цензом. Политика революции в России поэтому чрезвычайно проста: просвещённая элита, носительница революционной «сознательности», должна принести социалистическую идею в «тёмный» народ и, глядишь, социализм возникнет сам собой. Так родилась радикальная версия российского «особого пути» в европейской истории.

В более умеренной форме возможность ускорения истории посредством подражания формулируется как «преимущества отсталости». Одно из таких преимуществ состояло в том, что Россия очень быстро сумела ликвидировать отставание от Запада в области высокой культуры. Российский «просвещённый деспотизм» XVIII в. модернизировал империю не столько за счёт затратного поощрения экономического развития, сколько за счёт более дешёвого обучения дворянства современным методам ведения войн и бюрократического управления. Это очень хорошо работало, пока сам успех европеизации не сделал просвещение самоценным, вследствие чего при Николае между просвещённой элитой и её бывшим самодержавным покровителем образовалась пропасть.

Возникла специфически российская социальная группа, которая к концу века получила название «интеллигенция». Хотя это понятие обозначало образованные слои в целом, в большинстве своём не разделявшие радикальных взглядов, оно, как правило, подразумевало некую оппозиционность, а на практике именно радикальное меньшинство интеллигенции вскоре установило идеологическую гегемонию над российским обществом и культурой. Вплоть до революции 1905 г. нелегальная, «теневая» политика России, как либеральная, так и радикальная, почти исключительно была вотчиной интеллигенции.