Решение вопроса о преобладании национализма над коммунизмом зависит также от исторического периода. Для России при Ленине и даже при Сталине ответ будет отрицательным, для Китая после Мао вполне может оказаться положительным. Однако наверняка мы не будем знать, пока не увидим, как исчезнет последний из ленинских режимов. Более глубокий ответ на данный вопрос таков: ленинские партии, будучи едиными или разобщёнными, способны были обуздывать национализм населения своих стран лишь до той поры, пока существовал милленаристский пыл; стоило ему пойти на спад — национализм снова выходил на передний план. Именно угасанием этого пыла объясняется участь бывших Советского Союза и Югославской Федерации. В каждом случае гибель партии порождала развал единого государства, поскольку бывшие аппаратчики, такие, как Нурсултан Назарбаев или Слободан Милошевич, чтобы сохранить власть, принимались отстаивать дело национализма.
Истощение институционального коммунизма в Восточной Азии, наряду с крахом всех коммунистических движений Латинской Америки (и то и другое произошло в конце 1970-х гг.), наконец предоставило возможность исследовать общую траекторию марксизма. Каков итог полутора веков существования системы, предвестники которой появились в 1840-х гг.?
Великий вопрос, поставленный историей коммунизма: почему доктрина, которая предрекала пролетарскую революцию в передовых индустриальных обществах, обрела власть только в преимущественно аграрных — согласно Марксу, наименее подготовленных к социализму? Если взглянуть на проблему шире, марксистская теория основана на двух главных постулатах. С одной стороны, объективная логика истории неумолимо ведёт от феодализма к капитализму, а затем к социализму. С другой — субъективное пролетарское сознание (классовая борьба) служит спусковым механизмом кульминационной революции. Но в реальной истории логика капиталистического развития и революционное сознание рабочих никогда не пересекались. Социалистическая революция произошла только тогда, когда руку истории подтолкнул авангард интеллектуалов-марксистов, выступавших от лица пролетариата.
Такой результат часто трактуют как трагический парадокс. Истинная же проблема в том, почему марксистская доктрина на деле привела к парадоксу. Лежащий на поверхности ответ, что культ промышленности как некоего нового Прометея превратил марксизм в идеологию ускоренного преодоления отсталости, — в лучшем случае лишь часть объяснения. Не менее часто звучащий — и ещё менее удовлетворительный — ответ, что ленинский коммунизм — не истинный марксизм, стоит расценивать как приём метафизического экзорцизма, позволяющий очистить марксизм от преступлений восточных коммунистов, дабы вечно использовать его для порицания грязного западного капитализма.
На самом деле призвание марксизма как доктрины «большого скачка» из отсталости было заложено в эту теорию с момента её возникновения. Это станет очевидным, если посмотреть на её генезис в долгосрочном историческом контексте. Иными словами, спросить: «надстройкой» какого «базиса» является марксизм? [313]
Вспомним, что, вопреки общепринятому мнению, марксизм создавался не как критика развитого индустриального общества. В середине 1840-х гг. его придумала пара интеллектуалов из доиндустриальной тогда Германии. И в первую очередь их подтолкнуло к этому унизительное зрелище политической отсталости страны по сравнению с Францией и Англией: Германия всё ещё жила в Средневековье, при монархическом и аристократическом «старом режиме» (по их терминологии — при феодализме), не затронутом даже частичной эмансипацией, которой буржуазные Франция и Англия добились, соответственно, благодаря революции 1830 г. и «Биллю о реформе» 1832 г. Выходом для Германии должен был стать скачок от феодализма прямо к социализму путём «перманентной революции» (как выразился Маркс в 1850 г.). В последних строках «Манифеста коммунистической партии» говорится: «На Германию коммунисты обращают главное своё внимание потому, что она находится накануне буржуазной революции… [которая] может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции» [314].
Германия якобы могла совершить такой скачок, поскольку сама бедность её реальной жизни давала ей превосходство в способности теоретического осмысления своих недостатков. Поэтому «Манифест» утверждает, что интеллектуалы будут авангардом грядущей германской «сокращённой» революции: «…у них [коммунистов, коими в 1848 г. были только Маркс и Энгельс] перед остальной массой пролетариата преимущество в понимании условий, хода и общих результатов пролетарского движения» [315]. Более того, как мы уже видели, «Манифест» растолковывал, что таковыми результатами будут централизация всех орудий производства «в руках государства, т.е. пролетариата, организованного как господствующий класс», сосредоточение производства «в руках ассоциации индивидов» и «учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия» по «общему плану» [316]. Это в точности программа Сталина в 1930-х гг., а также цель (правда, не реализованная) «большого скачка» Мао.
А гимны «революционной роли» буржуазной промышленности, благодаря которым «Манифест» главным образом и знаменит сегодня [317]? «Буржуазия быстрым усовершенствованием всех орудий производства и бесконечным облегчением средств сообщения вовлекает в цивилизацию все, даже самые варварские, нации. Дешёвые цены её товаров — вот та тяжёлая артиллерия, с помощью которой она разрушает все китайские стены…» [318] На деле эти технократические рапсодии описывали не реальную европейскую промышленность, тогда ещё не настолько развитую. Они отражали представления робеющего и завидующего провинциала о том, что могут заимствования у англо-французского Запада сделать на его «феодальной» родине, рисуя своего рода воображаемый «Хрустальный дворец», предвосхищающий настоящий, возведённый в 1851 г.
Разумеется, в Германии никогда не было «перманентной революции» Маркса, но частично она осуществилась в России после 1917 г. — в два «скачка». Ленин организовал успешный захват власти теоретическим авангардом, однако его военный коммунизм 1918–1921 гг. потерпел поражение, поскольку ожидаемой одновременной революции в передовой Европе не произошло. Поэтому Сталин, не рассчитывая в ближайшем будущем на Запад, предпринял второй «скачок» в виде построения «социализма в одной стране». Объявив себя «Лениным сегодня», он устроил новый Октябрь посредством «великого перелома» в ходе «революции сверху» 1929–1933 гг. Так был создан образец для марксистских «скачков» из отсталости (так же как и в национализм), которые совершались дальше и дальше к востоку, углубляя парадокс марксизма.
Только принимая во внимание эту идеологическую траекторию через череду все более экстравагантных — и фатальных — «скачков», мы сможем понять истинную историю «тёмного двойника» современности — коммунизма.
Кто-то неизбежно возразит, что Маркс никогда не замышлял ничего похожего на «революции сверху» Сталина и Мао, что он «перевернулся бы в гробу», если бы каким-то чудом узнал о них, и т.д. Разумеется, он никогда не думал о подобных террористических программах — его целью была «эмансипация человека». Но его сознательные намерения не имеют значения. Суть в том, что, согласно его теории, эмансипация должна стать результатом полной коммунизации общества — невозможная задача, которую нельзя даже пытаться выполнить без массового насилия. И он открыл дорогу такой политике, теша себя иллюзией, будто интеллектуальный авангард, вооружённый знанием законов истории, сможет устроить для человечества «скачок из царства необходимости в царство свободы» [319]. Как гласит старая пословица, цель оправдывает средства.
