Приложение I. Революция что в имени?
В современном сознании революции, как и великие войны, представляются высокой драмой истории. Они перестраивают систему координат легитимности в respublica. Они кладут конец «старым режимам» и начало новым порядкам. Они знаменуют переход от одной эпохи к другой. Более двух столетий они являлись основополагающими моментами в истории наций, которые ежегодно праздновались 4 июля, 14 июля или, до недавних пор, 7 ноября. В совокупности они служат для их энтузиастов вехами на пути к освобождению человечества.
Конечно, у медали есть обратная сторона: революции, как и войны, доводят политическое соперничество до открытого насилия, узаконивая методы, которые обычно считаются несовместимыми с цивилизованным существованием. Все основополагающие революционные моменты — от прогремевшей на весь мир перестрелки на Лексингтонском лугу и взятия Бастилии до штурма Зимнего дворца — представляли собой насильственные акты, предвещавшие наступление длительного периода насилия. Поэтому революцию по праву называют «внутренней войной» [320].
Но если войны — явление, довольно чётко определённое, то определить, какие события можно с достаточным основанием отнести к категории «революций», оказалось гораздо сложнее. Разумеется, традиция предлагает нам подходящий список «великих революций»: английская 1640 г., американская 1776 г., французская 1789 г., русская 1917 г., китайская 1949 г. [321] Однако что у этих переворотов общего — в программах или в институциональных результатах — помимо «высокой драмы» и обращения к силовым методам? Действительно ли движения, олицетворяемые, например, Джорджем Вашингтоном или Мао Цзедуном, принадлежат к одному историческому роду или социологическому семейству? Фактически попытки навести между ними мосты, найдя общую структуру действия, общий ряд этапов или любую другую закономерность, с удручающей регулярностью приводили к выстраиванию «моделей» революции самой по себе, либо слишком абстрактных, чтобы сказать нам что-то, чего мы ещё не знаем, либо слишком искусственных, чтобы сказать нам что-нибудь вообще. Зачем же снова биться над неразрешимым вопросом: что такое революция?
Одна из причин заключается в том, что окончание века, отмеченного как тоталитарной революцией, так и тотальной войной, наконец, предоставило нам передышку от этой чрезвычайщины и дало больше возможностей для объективности. Ещё более веская причина: конец века радикально изменил границы темы. Красный Октябрь, до тех пор венчавший череду «великих революций» (китайская революция представляла собой его повторение на бис, по крайней мере концептуально), перестал быть вехой на пути к чему бы то ни было; теперь он указывает лишь на великий крах 1989–1991 гг. Самая успешная в истории контрреволюция перечеркнула все предположительные «необратимые завоевания» Октября: «авангардную» партию, «рациональный» экономический план, а также «щит и меч» обоих — политическую полицию. Сегодня большая часть мирового сообщества живёт так, словно 1917 г. никогда не было, ведь все его результаты аннулированы, а предпосылки опровергнуты. К тому же подражатели и наследники Октября, от Китая до Кубы, стали тенью самих себя прежних, некогда грозных, постепенно отказываясь от марксизма в пользу рынка и прячась в скорлупу партии и полиции. Столь неожиданный поворот, несомненно, должен сказать нам что-то новое о всемирно-историческом ходе революции вообще.
О методе определения
Существует ли революция как таковая? Есть ли какая-нибудь социологическая универсалия или платоническая идея, подкрепляющая понятие «революции» как отдельного исторического феномена? Можно писать общие труды о войне: у отца истории Геродота это центральная тема, так же как у его величайшего античного последователя Фукидида; современными классиками в данной области стали генерал фон Клаузевиц и адмирал Мэхэн [322]. Но можно ли писать их о революции? Увы, бесспорной классики на ум не приходит. Поэтому здесь мы не станем для начала предлагать ещё одно общее определение, концептуальную схему или «модель» революции, которая должна подходить ко всем событиям, традиционно так именуемым [323].
Вряд ли целесообразно и строгое разграничение разных типов насильственных политических изменений: бунта, мятежа, восстания, революции [324]. Ещё менее плодотворна попытка разобраться в хитросплетениях буквального и метафорического употребления нашего многогранного понятия, которые наглядно демонстрирует миграция наименования, присвоенного событиям 1789 г.: оно перекочевало в такие понятия, как «промышленная революция» той же эпохи, «научная революция» XVII в., «печатная революция» XV в., «научно-техническая революция» XX в. и так далее, вплоть до послевоенной «зелёной революции» в сельском хозяйстве стран «третьего мира» или «сексуальной революции» 1960-х гг. в Америке [325]. Любые внезапные, грубые, глубокие, радикальные изменения какого-либо аспекта человеческой деятельности могут в этом расширенном смысле классифицироваться как «революционные», и ни одна концептуальная сеть никогда не будет достаточно широка, чтобы охватить их все и включить в стройную модель.
Поэтому здесь мы будем двигаться в обратном порядке по сравнению с подобными семантическими и теоретическими упражнениями — от исторических частностей к конечным обобщениям. Это метод в духе принципа Макса Вебера: «Последняя и решающая концепция не может быть задана в начале исследования, а должна появиться в его конце» [326]. Тем не менее такой подход требует предварительной условной намётки целей, методов и процедур исследования.
В данном случае лучше всего начать их намётку с изучения первой исторической частности, связанной с революцией, — процесса формирования самого этого современного концепта. Хотя попытки априори определить, что такое революция, практически неизменно оказывались делом столь же трудным, сколь и бесполезным, проследив, что люди понимали под революцией, мы, по крайней мере, получим возможность предварительно обозначить, чем она фактически может быть. Кроме того, этот опыт концептуальной истории (Begriffsgeschichte) нужно проводить критически — как аналитическое препарирование существующих теорий революции с целью выяснить, что в них работает, а в особенности — что не работает. Задача подобной сортировки заключается в том, чтобы вычленить истинные проблемы, прежде чем придумывать применительно к ним более удачные понятия. Поэтому наша попытка определения методом отрицания примет форму краткой интеллектуальной истории наших представлений о революции за последние два столетия.
Напомним теперь уже хорошо известный факт: хотя слово «революция» весьма древнее, стоящее за ним понятие всецело современное — его появление датируется концом XVIII в. [327] В эпоху поздней Античности существительное «revolution было образовано от латинского глагола «revolvere», означающего «откатиться назад», «вернуться в исходную точку». В этом смысле оно использовалось для обозначения циклических или повторяющихся событий в природе, таких, например, как рост и убывание Луны. Святой Августин, пожалуй, первым употребил его в фигуральном смысле применительно к идее телесного перевоплощения или повторения провиденциальных схем в историческом времени. На протяжении столетий в разных контекстах это слово употреблялось главным образом в значении возвращения или повторения. Такое значение вполне соответствовало досовременному, обращённому в прошлое взгляду на изменения, выраженному и в других терминах: «реформация» (reformatio) и «реставрация» (restoratio) в религии, «возрождение» (rinascita) в искусстве и литературе. До самого конца XVII в. европейцы, даже в периоды особенно интенсивной инновационной деятельности, например в эпоху Возрождения и Реформации, неизменно полагали, что возрождают наследие былого «золотого века» и все их новые начинания, по сути, не что иное, как реставрация.
