Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Так что именно французский случай впервые породил на свет, можно сказать, протонауку о революции как таковой. Прежде всего, 1789 г. задним числом пролил новый свет на значение английской и американской революций. В Англии созыв Генеральных штатов заставил религиозных диссидентов — обычно придерживавшихся радикальных политических взглядов — переосмыслить 1688 г. как революцию, аналогичную французской, и, следовательно, потребовать завершения предполагаемого дела 1688 г. — установления полной демократии. Деятельность одной из таких групп, которая задолго до того объединилась в «Революционное общество», учреждённое в память толерантного наследия 1688 г., побудила Эдмунда Бёрка написать знаменитые «Размышления о революции во Франции», где он резко разграничил «хороший» английский и «плохой» французский типы революции [333]. Тем не менее французские события донесли до сознания англичан мысль, что они тоже пережили нечто подобное, вплоть до казни короля — деяния, которое, разумеется, никогда больше не должно повториться. Но лишь в конце столетия С.Р. Гардинер сделал пуританскую революцию несомненной частью английской истории 1603–1688 гг., хотя и не превратил её в одно из слагаемых национального мифа [334]. Похожую дифференциацию вскоре претерпела и американская революция. Сначала союз, олицетворяемый Франклином, Джефферсоном и Лафайетом, подчёркивал сходство двух переворотов, а участие в обоих Томаса Пейна продолжило эту преемственность до якобинского периода во Франции [335]. Однако затем террор и Бонапарт привнесли различия. Таким образом, к 1815 г. в современном мире наличествовало уже три типа революции. И подобная дифференциация заложила первоначальную основу для сравнительного анализа революций.

Наиболее полно эта возможность была использована в самой Франции. Превратности национальной истории (пожар 1789 г. снова и снова разжигался революциями 1830 и 1848 гг., коммуной 1871 г.) означали, что здесь не может быть никакого вигизма. Историография раскололась; спектр взглядов авторов отличался чрезвычайной широтой: среди них мы видим конституционного монархиста и умеренного либерала Франсуа Гизо, радикального республиканца и демократа Жюля Мишле, либерального консерватора и республиканца поневоле Алексиса де Токвиля, преданного, но разочарованного республиканца Эдгара Кине, ожесточённого консерватора Ипполита Тэна [336]. Но сам этот разброс обогащал историографию, углубляя размышления о революции вообще.

Либеральное поколение Гизо сделало первый шаг в данном направлении, стремясь отыскать истоки — и способ легитимации — 1789 г. в «классовой борьбе» средневековых муниципальных коммун против своих феодальных или церковных сюзеренов, которой впоследствии воспрепятствовал рост королевского абсолютизма, уничтоженного, наконец, в 1789 г. Теперь, когда великий прорыв к свободе совершён, полагали либералы, революция 1830 г. должна стать французским 1688 г., умеренным продолжением 1789 г., которое завершит переворот, упорядочив свободу [337]. Нежелание Токвиля разделить эту иллюзию впервые сделало зарождающийся компаративный подход систематическим. После 1830 г. он увидел, что завершение процесса, начатого в 1789 г., произойдёт во Франции не скоро и дастся нелегко. Революция XIX в. за равенство, которую мы теперь считаем неотъемлемой чертой современности, черпала свою неодолимую силу из тысячелетней европейской истории, и конституционная монархия 1830 г. явно остановить её не могла. Знаменитый пассаж Токвиля гласит: «Постепенное установление равенства есть предначертанная свыше неизбежность… носит всемирный, долговременный характер и с каждым днём все менее и менее зависит от воли людей; все события, как и все люди, способствуют его развитию. Благоразумно ли считать, что столь далеко зашедший социальный процесс может быть приостановлен усилиями одного поколения? Неужели кто-то полагает, что, уничтожив феодальную систему и победив королей, демократия отступит перед буржуазией и богачами?» [338] Таким образом, для Токвиля революция означала нивелирование иерархической структуры «феодального» европейского «старого режима» силами эгалитарной демократии.

Затем он увидел свою задачу историка (или социолога) в том, чтобы попытаться найти причины, почему эпохальное движение против «старого режима», общее для всей Европы, впервые вылилось в открытую революцию именно во Франции. Это заставило его постоянно проводить сравнения с менее жёстким английским «старым режимом», более жёстким и неповоротливым германским «старым режимом» и прежде всего — с первой в мире абсолютно современной нацией — американской [339]. «Человек, изучающий только Францию, — заявлял он, — никогда ничего не поймёт… во Французской революции». Необходим «беглый взгляд за пределы Франции», чтобы «понять, почему великая революция, зревшая в то время почти на всём континенте, разразилась у нас раньше, чем в иных странах» [340]. Только так он мог выделить фактор, который сделал положение во Франции столь взрывоопасным. Этой переменной (выражаясь современным языком) оказалась чрезмерная централизация французской «старорежимной» монархии. Благодаря предпринятому Токвилем шагу впервые предметом исследования стала революция как таковая.

Интерес к компаративной социологии в 1830-е гг. побудил Токвиля провести знаменитое исследование демократического эгалитаризма в Америке. При этом Франция занимала его не меньше, чем Соединённые Штаты, как свидетельствует предваряющее книгу бравурное вступление с изложением социологической истории европейского «старого режима»: