Одно из последствий этих перемен — появление ряда разных типов революций, на основании анализа которых можно строить общую теорию. Вместе с тем все революции (по крайней мере, настоящие) стали рассматриваться как социальные. По сути, большинство событий, которые сейчас принято называть «революциями», произошли в XX в. И почти все эти революции претендовали на звание социалистических, а подавляющее большинство из них на самом деле были коммунистическими.
Такое стечение обстоятельств превратило тему революции из исторической проблемы в социологическую. Первоочередным вниманием аналитиков стали пользоваться не особенности нескольких переворотов, как в XIX в., а общие, предположительно универсальные характеристики феномена, который теперь казался бесконечно повторяющимся.
Реакция либералов на социалистические революции не была чрезмерной, как полагали многие весь прошлый век. Она засвидетельствовала реальный факт наличия в современную эпоху двух разных «семейств» революций, символами которых являются соответственно 1789 и 1917 гг. И предметом исследования революции как таковой служит взаимодействие двух этих исторических сил, а не удлинившаяся череда переворотов. Одни наблюдатели рассматривают современную революцию как постепенный переход от одного полюса ко второму. Другие считают их кардинально противоположными. Но почти все, изучая проблему революции, сосредоточивают внимание на двух величайших из «великих революций». Полярность современной революции, обозначенная двумя пиками — 1789 и 1917 гг., — приводит нас к очередному предварительному ограничению рамок нашего предмета.
Мир за пределами Европы
Означает ли генеалогия революционной концепции, что до XX в. не было революций в Китае, Индии, исламском мире? Или в Древней Греции и Древнем Риме? На этот вопрос следует дать евроцентричный положительный ответ. Правда, во всех этих обществах бывало много политического насилия и внеправовых изменений. Однако при подобных трансформациях не наблюдалось ни модели действий, ни результатов, аналогичных тем, которые обнаружены у современных западных революций.
Начнем с наиболее удивительных негативных примеров — Греции и Рима. В конце концов, именно классическая Античность изобрела политику и дала нам основной политический словарь. Само слово «политика» происходит от греческого «polis», «демократия» — от «demos» и «kratos», «республика» — от латинского «res publica». На всей остальной планете до XX в. существовал только строй, который западные философы, от Аристотеля до Гегеля, небезосновательно называли «восточным деспотизмом». Однако в языках двух обществ, придумавших партиципаторную политику, не было слова для обозначения революции — по той простой причине, что в их истории не случалось преобразований, благодаря которым мог бы появиться этот термин. В греческом языке, в знаменитых пассажах из Фукидида и Аристотеля, слово, которое обычно переводят как «революция», на самом деле — «stasis» (от глагола «стоять»), означающее противоборство фракций полиса («демоса», то есть народа, и аристократии), каждая из которых «стоит на своём». Одним словом, этот термин означает гражданскую войну, однако не подразумевает переход к новому порядку или новой эпохе. В латинском языке сопоставимые понятия: «bellum civitas» («гражданская война»), «seditio» («мятеж»), «res novae» (буквально «новое дело» или «новое устройство» — примерно то же, что государственный переворот). Все они опять-таки не несут в себе коннотации исторического движения вперёд.
На этом обстоятельстве заострил внимание такой авторитетный специалист по античной истории, как сэр Мозес Финли. Будучи марксистом, он объясняет его тем, что в древности «не было революционной передачи власти новому классу (или классам), поскольку не было новых классов». Хотя классовой борьбы и в Греции, и в Риме хватало, там никогда не происходило «подлинной смены классового базиса государства». Можно соглашаться или не соглашаться с таким «классовым» объяснением, однако не поспоришь с тем, что «античные утопии, как правило, статичны, аскетичны и иерархичны — не того сорта, чтобы пробуждать народный энтузиазм во имя прогресса» [346]. Это резко отличается не только от современных представлений, но и от средневекового телеологического понимания судьбы человечества (хотя в средневековом обществе тоже не появлялось новых классов).
Тем не менее вполне доказанная разница между античным и более поздним европейским менталитетом не мешала видным историкам, от Теодора Моммзена в XIX в. до Рональда Сайма в XX в., много писать о «римской революции», имея в виду период от Гракхов до Цезаря, то есть от поздней республики до империи [347]. Но факт остаётся фактом: этот важнейший переход никогда не рассматривался как переход от порочного старого мира к добродетельному новому. Многие римляне на самом деле полагали обратное: деспотическая империя представлялась им великим упадком по сравнению со свободной республикой. И такое суждение естественным образом вписывается в древнее представление об истории как циклическом, а не линейном и не прогрессивном процессе.
Та же циклическая модель характерна для Китая до его контактов с Европой. По словам Джозефа Нидема, также авторитетного специалиста в своей области, в Китае постоянно происходила смена династий по одному и тому же образцу [348]. Династия управляет страной, которую полагает мировой империей. Правление это — автократическое, опирающееся на класс мандаринов, выходцев из аристократии (или бюрократии евнухов). В конце концов, система теряет доверие народа; начинаются крестьянские восстания, зачастую под руководством мандаринов-перебежчиков, или же возглавляемые вожаками, которых выдвигали сами крестьяне. В соответствии с национальной идеологией подобные нарушения свидетельствуют, что династия утратила «Небесный мандат». В результате следует её падение, и на её руинах приходит к власти новая династия, чтобы править в тех же государственных формах, что и предшественники. Если угодно, можно назвать такие циклы «революциями», однако особого смысла в этом нет, поскольку они не имеют ничего общего с хрестоматийным европейским сценарием 1789–1799 гг. Бесконечный круговорот китайских переворотов представляет собой отдельную, совершенно особенную модель.
Нужно отметить отсутствие правдоподобных аналогов современной европейской модели революции и в Индии. Конечно, несколько волн мусульманских завоеваний с XII по XVI в. вызвали там серьёзные перемены: исламизацию значительной части населения субконтинента наряду с нивелированием индусской кастовой системы.
Однако подобное нивелирование не слишком напоминает позднейшую европейскую демократизацию. Не находим мы аналогов ей и в сердце ислама — на Ближнем и Среднем Востоке. Разумеется, переход халифата из рук дамасских Омейядов в руки багдадских Аббасидов (который действительно называют аббасидской революцией) представлял собой крупный сдвиг, смену власти арабских суннитских сил властью персов-шиитов [349]. Тем не менее, хотя в данном изменении присутствовал элемент милленаризма, наблюдавшийся и в европейских революциях, этого отнюдь недостаточно для того, чтобы его сравнение с событиями во Франции после 1789 г. принесло какую-нибудь пользу.
После исключения из рассмотрения классической Античности и великих империй Востока тема революции сужается до приемлемых пределов. Только работая с относительно ограниченным числом примеров, можно прийти к полезным и поддающимся проверке обобщениям. Подытожим параметры, которые нам удалось установить с помощью выбранного метода в первом приближении:
а) До XX в. понятие революции имело отношение только к европейскому культурному пространству, включающему обе Америки. Это было в основном политическое понятие.
